Адам и Ева постсоветского периода - Элина Савва

Елена Андревна боялась открыто посмотреть мужу в глаза. Пётр Иваныч несколько удивлённо поглядывал на супругу. За запотевшими стёклами очков в его глазах отчётливо читался вопрос: «Ну и когда же о душЕ»?

Остальных зрителей монотонный ритм, однообразная мелодия – помесь творчества лесных братьев-бардов и русского тюремного шансона, убаюкивала, заставляя кунять в кресле. Отрезвляло и бодрило лицо певицы, исполненное пафоса и важности своего предназначения. Но не все понимали серьезности момента.

Несознательная девчушка, лет 10, наверняка, дочь «концертных», расположившись в центральном проходе между кресел партера, подняв ручки к небу, качалась и пританцовывала в такт мелодиям. «Спасенные» недовольно косились в ее сторону, но сделать замечание чужому ребенку не решались. Ортодоксальцева бросала строгие взгляды на непонятливое дитя, но продолжала петь.

Вдруг, на середине душещипательного куплета о русских березах, раздался резкий окрик:

– Кто благословил? Прекратите снимать!

Елейное течение песни было прервано. Все проснулись и стали озираться, кто посмел так кричать во время концерта. Оказалось, кричала сама певица. Пока все пребывали в «свято-русской» медитации, какой-то лысоватый, пожилой человек, аккуратной наружности, с виду – из «спасенных», явно стесняясь перед собратьями своего чуть более высокого материального уровня, на полусогнутых ножках, в такт баюкающей песне, тихими, незаметным шажками подкрался ближе к сцене, с видеокамерой. Благоговейно затаив дыхание, скрытый темнотой зрительного зала, он начал было снимать выступление обожаемой певицы, но был остановлен ея бдительностью.

– Чтоб больше такого не повторялось! Уйдите! Уйдите! – гневно обращалась она к поклоннику. Он, пятясь, спешно ретировался, стыдливо, как школьник, опустив голову. Во время нечаянной паузы исчезла и танцующая девочка с родителями, а также несколько по-концертному одетых человек.

Как ни в чём не бывало, будто и не было сей постыдной остановки, Ортодоксальцева подняла брови домиком, взяла гитару и снова, перебирая незамысловатые аккорды, продолжила бесконечную святорусскую песню с прерванного места.

Следующей она объявила песнь о «святом и праведном» царе Иоанне Грозном. Петр Иваныч решил, что ослышался. Но певица уверяла его в обратном: «грозным став врагам России, царь суду земному не принадлежит – он ответчик только Богу, на царя, любуясь, молится народ… и в былинных песнях Грозный предстает справделивым государем… во святых у Бога молится за Русь…»

Петр Иваныч с удивлением оглядывался: ни у кого из слушателей ничего не менялось в лице – все благоговейно внимали, некоторые – покачивая в такт головой. Похоже, все были согласны.

Петр Иваныч достал носовой платок, вытер пот со лба: «Может, я плохо учился в школе? Может, я чего-то недопонял из жизни зверя и тирана? Может, опричнина – это движение сестёр-милосердия на самом деле?».

Он нервно засовывал платок в карман, руки не слушались. Петр Иваныч заерзал в узком кресле, поворотился в один бок, другой, глянул на супругу – против его воли, отсвет очков вышел грозным, почти гневным. Елена Андревна едва дышала. Она сидела не шелохнувшись, совершенно контуженная внезапным «православным эффектом» новообращенной певицы.

Ох, тяжёлый период неофитства! Он страшен в любой области: начинающий актёр видит себя уже в Голливуде, размышляет вслух перед друзьями над ролью, взмахивает широко руками, шумит. Начинающий рфимоплёт, не стесняясь, читает вслух друзьям, которые слушают с застывшими масками вежливости стихи, да ещё с интонацией, значительными паузами, вглядываясь в глаза слушателям и продолжая пытку, спрашивая их мнение в конце, рассчитывая иключительно на положительное. Начинающему прозаику только попробуй заикнуться что он – не Набоков и борода у него, не как у Толстого – обидится и перестанет здороваться.

А неофитство церковное имеет особый характер. Человек становится бойцом – иногда, в прямом смысле слова – кто не с верой, тот против всех; он скорбит о грешниках, к коим себя отнюдь не причисляет – он ведь обрёл веру, он всё узнал, ходит в церковь и читает как миниму два акафиста в день, а, если и причисляет, то только на словах и пытается изо всех сил всех спасти, отчего длинно и много говорит, напористо спорит и остаётся, как правило, без друзей. Умные этот перид благополучно перерастают, а те, кто не любит размышлять, остаются в нём навсегда.

В этот момент певица снова заговорила – о подвиге царской семьи, о значении их канонизации. Продолжение было неожиданным:

– Если Вы купите мой диск – то получите автограф, если купите 2 диска – то акафист царю Николаю и всей его семье. Даже в Москве ещё далеко не у всех есть такой акафист, а у Вас уже будет! Если купите 2 моих диска! – с ободряющей улыбкой вещала Ортодоксальцева, ка на аукционе, зажав в поднятой руке расположенные «веером» собственные диски и брошюры с акафистом.

Елену Андревну бросило в пот. Она недоумевала: то ли певица изволит откровенно издеваться над слушателями, рассчитывая на их тупость, то ли её слова – блестящая, искромётная шутка над внешним благочестием – любителями бездумного чтения бесконечного числа акафистов. Труднее всего было поверить, что это – реальное обещание. Она снова и снова смотрела на сцену, вглядываясь в улыбающуюся, объявившую на весь постсоветский простор о своей православности певицу, словно та была мастерски сделанной голограммой, которая через пару секунд растает в воздухе. Но Ортодоксальцева не таяла, не исчезала, а приняв уверенную стойку, продолжала говорить: «Читайте акафист Царским Мученикам! Люди квартиры получают – в Москве! Те, кто годами ждал жилплощади – читают акафист по многу раз – и получают!»

Ортодоксальцева тут же спела трогательнейшую песню о погибшей царской семье. Елена Андревна смотрела на её поднятые в сочувствии «домиком» брови, дрожащий от умиления голос, пыталась вслушаться в слова, проникнуться настроением песни, но в её ушах звучал по-рыночному призывный голос певицы: «Люди квартиры получают – в Москве! Читайте акафист Царским Мученикам! По многу раз!»

Елена Андревна опасливо покосилась в сторону мужа. Тот сидел – то ли нахохлившись, то ли напрягшись – как индюк, спрятав зоб в воротник.

«О, Боже! Что же он после концерта скажет? Будет сердиться, предъявлять претензии – зачем ты меня привела? Спорить? Господи, только не спорить!». Елена Андревна обессилела от богословских споров, хотя бы потому, что богословие как наука, было ей недоступно – только его народно-мистический вариант.

И снова навязчивым рефреном звучала фраза: «Мы – русские», и совсем непонятным для невоцерковлённого Петра Иваныча был призыв к русским восстать на какую-то последнюю битву и уверение, оных же, что они непременно победят с Божьей помощью, а как же иначе – ведь русские – богоизбранный и самые православный в мире народ. От этой навязчивой мысли даже политически толерантный Пётр Иваныч вдруг почувствовал внезапный укол украинского национализма.

В это время Ортодоксальцева, и так доселе не блиставшая попаданием в ноты, дала откровенного «петуха», закашлялась, тем самым подтвердив своё предположение о простуде. «Видите, действительно простудилась, эти поезда, сквозняки». Из партера и балкона ушла ещё одна порция нарядных людей.

– Миша, Миша, ну что ты делаешь? – грозно закричала певица. Все «миши» в зале растерянно переглянулись, но певице нужен был один – радист Миша, пожилой мужчина, сидевший за пультом в переходе партера. Миша забегал вокруг пульта, размахивая руками и жестами показывая: «А что – я?»

На сцену выбежал запыхавшийся муж Ортодоксальцевой в потной «бабочке». Он тоже охотно закричал:

– Миша, сделай погромче! Уже 10 раз говорили!

Ортодоксальцева подхватила:

– Да, ты же знаешь – он не слышит. Или слышит с 10-го раза.

Тем временем, «концертные» уходили уже в массовом порядке. «Спасенные» провожали их осуждающими, надменными взглядами – мол, легкомысленные, в спасении ничего не понимают, загубленные души, короче говоря.

– Я не знал, что православие – только для русских, – воспользовавшись неожиданной паузой зашептал на ухо жене Пётр Иваныч.

Елена Андревна вздохнула, поджала расстроенно губки и ничего не ответила.

– …ведь, сказано же, «ни эллин, ни иудей»… – тем временем пытался продолжить свою мысль Пётр Иванович, – и вообще, как она умудрилась широкое поле православия сузить к нескольким идеологическим темам?

Елена Андревна заёрзала в кресле, предчувствуя наклёвывающийся спор. «Надо же! Таки в Библию заглядывал! Даже я не читала… Повела на свою голову!» Ей самой было неуютно от политического содержания песен в православном антураже, от любования своей ортодоксальностью Ортодоксальцевой, от того, что был испорчен уютный семейно-духовный вечер с перспективой оказания православного эффекта на невоцерковлённого Петра Иваныча… И вдруг Елена Андревна почувствовала, очень чётко, очень ясно, без тени сомнения, что ей нужно в сию же секунду и ни мигом позже…