Адам и Ева постсоветского периода - Элина Савва

Когда Елена Андревна пыталась его убедить вербально о необходимости верить, Пётр Иваныч спрашивал, зачем же непременно нужно для этого ходить в церковь. Елена Андревна рассказывала ему о Таинствах. Тогда Пётр Иваныч задавал следующий вопрос: «Если в Церкви всё подчинено жизни человеческой души, её спасению и Богу, отчего наплодилось так много различных конфессий, каждая из которых бьёт себя в грудь, называя истинной, и не желая договариваться с другой, а, иногда, переходя и к открытой войне за свою истинность?». Тут из Петра Иваныча сыпались исторические факты с именами и точными датами – оказывается, не зря он носил очки и углублялся он не только в газеты, как наивно полагала его супруга. «Здесь надо не понимать, а чувствовать!» – кричала она. «Дык, как же я почувствую, если я не понимаю!» – восклицал Пётр Иваныч. Елена Андревна терялась, пыталась доказывать – но ей не хватало этой самой начитанности. Тогда, испытывая недостаток фактов, как рыба, стукнувшаяся о толщу льда, при попытке всплыть на поверхность, Елена Андревна судорожно набирала пару раз воздуха в лёгкие, и, не закончив предложения, на слове: «В общем… (вдох), в общем… (ещё более глубокий вдох), ты – не прав!» – выдыхала она в лицо супругу, нередко после хлопнув дверью – то ли от обиды перед его образованием, то ли от страха, что он продолжит спор, а аргументировано ответить она не умеет. Пётр Иваныч ещё кричал вслед, покачивая головой в знак согласия своим мыслям (отчего очки сползали вниз по потной переносице), собрав пальцы пучком, словно зажав щепотку соли, и побрызгивая, как испорченный шаловливыми детьми водяной фонтанчик, слюной: «Еленочка, да ты пойми, я ж не обидеть тебя хочу, а разобраться! Я боюсь, что приду, для спасения души, раскроюсь, а меня под какими-нибудь лозунгами поведут не туда…» Но Елена Андревна лишь громко всхлипывала за дверью. «Ведь, так уже было… Неприятно себя снова наивным дураком чувствовать…» – бормотал уже себе под нос Пётр Иваныч, протирая носовым платком запотевшие в пылу спора стёкла очков.

И вот, однажды вечером, красивые, надушенные, по-концертному торжественные супруги Кипятковы вышли из подъезда. Воздушно настроенная Елена Андревна не предупредила Петю о свежеприобретённой православности Ортодоксальцевой. Она представляла, как после заключительного аккорда Ортодоксальцевской гитары, ошеломлённый открытием, растроганный духовными песнями, Петя поворачивается к ней с умилённым выражением лица и влажными от слёз глазами, берёт её нежно за руку, и, оставив все споры, на следующее утро, они бодро идут вдвоём в церковь, навстречу рассвету, в новый день…

Дворец Культуры «Октябрьский» жадно поглощал в себя людей. Яркий, светящийся он был словно Титаник до столкновения с айсбергом в тёмном, холодном океане ноябрьского вечера, гудел многочисленными голосами. Елена Андревна весело и гордо взошла на палубу, готовясь встретить восхищённые взгляды знакомых, но неожиданно для себя обнаружила:

Публика чётко была разделена на два лагеря: тех, кто помнил «прошлую» Ортодоксальцеву, её стилизированный фольклорный репертуар, и готовился послушать старые песни, и тех, кто воспринимал, в первую очередь, её неофитскую церковность. Первые были по-концертному нарядно одеты, при духах и макияже, подсвеченные радостным ожиданием долгожданного выступления любимой певицы. Вторые – для «вторых» будет мало одного предложения, придётся выделить целый абзац. Итак,

Вторые – ультра-радикально-православно-категорически-безмакияжные «бабушки», в тёмных платках, низко надвинутых на строгие брови – последних, впрочем, было не видно из-за низкой посадки головных уборов, в блузках с длиннющими рукавами, хищно заглатывающими узенькое, с ямочкой, запястье, с бодрой расцветкой в бледно-жёлтый увядающий цветочек по чёрному фону или «весёленький» чёрный горошек по тёмно-синему (или зелёному – как праздничный вариант). Православные, готовые отправиться на борьбу с диаволом во всех, кроме себя. Они так любили делать замечания «брючным» женщинам, так умели убивать одним взглядом обладательниц мини-юбок, так кичились своим суперправославным убранством, что Елена Андревна их про себя называла «спасённые». «Спасённые» снисходительно-косо поглядывали на «концертных», помнящих прежнюю Ортодоксальцеву, в том числе и на Елену Андревну с мужем. Елена Андревна надела любимое красное платье и позволила себе в тон губную помаду. Суровые её церковные подруги понять-простить такой шалости не могли, окидывали нестойкую неофитку недоумённо-прохладным взглядом и едва кивали, вместо приветствия. Петру Иванычу от таких взглядов становилось как-то знакомо-холодно, он не мог сразу припомнить, когда и в каких обстоятельствах получал подобное ощущение и только крепче сжимал ладошку тоже слегка растерявшейся от обилия пространства, света и знакомых, Елены Андревны. Внезапно Петра Иваныча осенило: взгляды некоторых радикально-православных были такими же неласковыми, как и парней из кафе начала 90-х в Доме Политпросвещения. Меткое попадание ассоциации неприятно кольнуло сердце. Однако, Пётр Иваныч вспомнил где он и зачем, встряхнулся, встрепенулся, ободрился и крепче зажал ладошку жены в сгибе своего локтевого сустава, отчего она даже тихонечко ойкнула. Супруги с облегчением вздохнули, когда звонок, приглашающий всех пройти в зал, прервал торжественный и прежде очень ими любимый вестибюльно-приветственный променад. Все поспешили в зал.

Зияла пустотой сцена. Кроме строгого тёмного занавеса на ней долго никого не было. Публика застыла в ожидании звонких аккордов Ортодоксальцевской гитары. Казалось, ещё секунда – и без всяких предисловий появится она: в белоснежной пышнорукавой рубашке, ярком сарафане, с весёлой, раздольной, как русская река, песней на устах.

Но, вместо Анны, на сцене появился высокий, стройный мужчина в слегка потёртом смокинге и брюках, несвежей белой рубашке и ослепительно яркой бабочкой цвета «металлик» – она сияла, как дискотечный шар. Он был похож на продавца мелких разнообразных товаров, который останавливает вас на улице и скороговоркой пытается всучить то, что вам так необходимо ненужно. Однако, это был: «Конферансье», – догадалась Елена Андревна.

Конферансье поприветствовал публику, пару раз неудачно пошутил, признался в бесконечной любви к городу, который он едва успел посмотреть. Наконец, прокашлявшись от собственной словесной шелухи, округлив челюсть, наклонившись корпусом вперёд, конферансье торжественно объявил: «Дамы и господа, заслуженная…» – и дальше пошёл торопливый пересчёт заслуг певицы, – «Анна Ортодоксальцева!»

Все вытянулись в креслах, занесли ладошки в готовности к аплодисментам. Пётр Иваныч заметно волновался – щёки его попунцовели, стёкла очков заблистали, как глаза разгорячённого молодого любовника. Елену Андревну снова задело крыло промелькнувшей забытой ревности и, заранее сдавшись в неравной женской борьбе популярной певице, она мрачно воззрилась на сцену, ожидая увидеть яркий сарафан, белоснежную блузу с национальной вышивкой, распущенные волосы цвета спелой пшеницы, готовые вмиг разметаться весёлым ворохом и, во избежание этого, подхваченные пёстрой повязкой с задорными этно-бумбончиками на висках…

Однако, вместо всего этого, на сцену, тяжёлой, усталой, «гусячей», як кажуть украинци, «ходою», вышла небольшого роста женщина, одетая в что-то чёрное и длинное, глухое от горла и до пят, балахонистое, невразумительного фасона, и то ли пыльное, то ли вытертое в некоторых местах до неприятного лоска.

Женщина была, как бы выразились в веке 19-ом, не причёсана: её выцветшие длинные волосы были наспех собраны в небрежный хвост, из которого пряди торчали «петухами». Полное отсутствие макияжа, производящее на зрителей болезненно-бледное и удручающее впечатление, завершал плачевный образ.

Елена Андревна решила, что это – какая-то помощница, работник сцены, но, когда женщина взяла гитару, приглядевшись, с удивлением узнала в ней Ортодоксальцеву. Пётр Иваныч тоже узнал и заметно скис: щёки побледнели и печально обвисли, стёкла очков потускнели. Ревность Елены Андревны удовлетворённо крякнула, сложила крылья и, победно усмехаясь, чёрной вороной уселась на левый подлокотник кресла хозяйки. Но тут же, Елена Андревна почувствовала укор со стороны недавно взращенного православного сознания, в ней проснулась жалость, она спохватилась и снисходительно улыбнулась, сочувствуя и мужу, и певице. Жалость Елены Андревны села тихим белым голубем на правый подлокотник. Публика растерянно жидко зааплодировала.

«Как же так она могла небрежно одеться на концерт? Это ведь неуважение к публике! Хоть мы и провинция, но всё-таки…» – зацокала клювом Ревность Елены Андревны. «Но ведь она теперь – православная, ей не пристало печься о внешнем – о внутреннем токмо радеть должны мы», – пафосным слогом мастера Йодо защищала певицу Жалость Елены Андревны. «Но, это же – непрофессионально!» – клокотала зобатым горлом Ревность. «Так ведь, православные женщины не красятся. И святой Иоанн Златоуст говорил: «не увидишь более на теле ее ни обезображенного лица, ни кровавых (намазанных красною краскою) губ, ни бровей, очерненных сажею, как бы от прикосновения к очагу, ни ланит, подобных стенам гробов повапленных; ибо все это – сажа, прах, пепел и знак крайнего зловония», – елейным тихим голоском шептала Жалость, не заметив, что цитатой совершенно уничтожила свою собственную хозяйку: Елены Андревна обиженно поджала накрашенные губки. Спор обеих прервала певица.