Исповедь «неплноценного» чловека - Осаму Дадзай
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Никто вас не держит, — сказала она.
— Простите за беспокойство. — И, не умыв лица, я убежал.
А дальше случилось так, что этот вздор про деньги и дружбу привел к неожиданным последствиям.
Весь следующий месяц я не встречался с моей благодетельницей (а Цунэко действительно была ею). Со временем ощущение радости, облегчения, которое принесла мне та женщина, стало затухать, обернулось смутной тревогой. Снова что-то стало угнетать меня, все больше я страдал от пошлой мысли, что счет в кафе в тот вечер оплачивала Цунэко, что эта одинокая девица, как и студентка педучилища, вертела мной; я боялся Цунэко и стал даже испуганно вздрагивать, когда мне казалось, будто она рядом. Да и вообще повторные встречи с женщинами ужасно тяготили меня. Но в последнем случае причиной нашего разлада было не мое коварство, а то, что тогда я и не предполагал еще, что одна и та же женщина утром и вечером — совершенно разные люди, между которыми нет абсолютно ничего общего, они как будто живут в разных мирах.
...В конце ноября гуляли мы с Хорики по Канда, заглянули в кабачок, посидели немного, выпили дешевого сакэ, и, когда вышли, этот малопочтенный друг стал уговаривать выпить еще; денег уже не было, но он настаивал. Я к тому времени опьянел уже настолько, что у меня хватило решимости предложить:
— Поехали в Страну грез. Я повезу тебя в «Сютиникурин». Но пусть это тебя не удивляет.
— В это огромное кафе?
— Да.
— Поехали!
В электричке Хорики не в меру раздухарился:
— Я проголодался по женщине. В кафе хоть с девочками нацелуюсь сегодня.
Я не очень любил пьяные выходки Хорики, и он, зная об этом, повторил еще раз:
— Вот увидишь, обязательно буду целовать девицу, которая придет обслуживать наш столик.
— Как знаешь...
— Я, видишь ли, проголодался... давно женщин не было!
Приехали на Гиндзу, зашли в кафе, причем, чтобы пройти бесплатно, пришлось воспользоваться именем Цунэко, нашли свободный стол и уселись друг против друга. Моментально подбежали две девушки (одна из них Цунэко) и сели рядом с нами: незнакомая около меня, а Цунэко рядом с Хорики. Я ахнул: сейчас Хорики начнет приставать к ней.
Не могу сказать, что меня совершенно обуяла досада, ведь собственнические инстинкты всегда у меня были притуплены, а если, бывало, и взыграют, то не настолько, чтобы ссориться с людьми из-за какого-нибудь предмета. Да что там предметы... Впоследствии в моей жизни был эпизод, когда насиловали мою жену (правда, мы не были официально зарегистрированы), я и то смолчал. В отношениях с людьми я всегда старался избегать разладов, боялся попасть в водоворот страстей. А с Цунэко что связывало меня? Всего лишь одна ночь. Она не принадлежит мне. И, значит, нечего злиться за то, что у тебя что-то отнимают. И все же я оцепенел. Я не мог не жалеть Цунэко, видя, как со звериной страстью Хорики набросился на нее. После такой пошлой сцены Цунэко должна будет навечно расстаться со мной, да и у меня не появится желание удерживать ее... Да, жалость к Цунэко заставила меня оцепенеть на миг, но уже в следующее мгновение я абсолютно искренне махнул на все рукой, смотрел попеременно то на него, то на нее, и только ухмылялся.
События, однако, развивались самым неожиданным образом и гораздо хуже, чем можно было предположить.
— Надоела! —Хорики скривился. — Уж на что я дерьмо, но такую занюханную девицу...— Он внезапно замолк, скрестив на груди руки, и, криво усмехаясь, уперся в нее взглядом.
Я шепнул Цунэко:
— Неси еще сакэ. Но денег у нас нет.
Мне захотелось упиться, что называется, до потери сознания. «Значит, что получается? В глазах какого-то плюгавого типа Цунэко настолько жалка? Не достойна поцелуя мерзкой пьяни? Это уж слишком...» На меня словно обрушились все громы и молнии, я пил и пил (никогда еще не потреблял столько сакэ), совсем захмелел. Смотрел на Цунэко, она смотрела на меня, мы печально улыбались друг другу... А ведь и в самом деле измученная она и жалкая... Люди без гроша в кармане легко понимают друг друга. (И в то же время «сытый голодного не разумеет». Банальная истина, но до сих пор — одна из вечных драматических тем.) В груди как будто что-то всколыхнулось: Цунэко — родной мне человек... любимая... Во мне родилась любовь; пусть огонек очень слаб, но он вспыхнул во мне. Это я почувствовал первый раз в жизни...
Неожиданно подступила тошнота. Что было дальше, не помню. Нот так, до потери сознания, я напился тоже впервые в жизни.
Проснулся в комнате Цунэко. Она сидела у изголовья.
— «Конец деньгам — дружбе конец»... Я думала, то была шутка, а оказалось — нет. Долго ты не появлялся... Да и расстались мы в тот раз как-то уж очень... непонятно. А что, если... если мы будем жить на мой заработок? Нельзя?
— Нет.
Больше она ничего не сказала. А на рассвете ее губы прошептали: «умереть». Бедняжка... До чего она устала от жизни... Да ведь и я... Вечный страх перед людьми, бесконечное плутание по жизненным лабиринтам, безденежье, подполье, женщины, учеба — все это пронеслось в голове, и я понял: нет сил жить далее.
Я с легкостью принял ее предложение умереть вместе. Но тогда эти слова еще были лишены реальности, было в них что-то от игры.
Утром того же дня мы долго бродили по Асакуса. Попили молока в маленьком уютном кафе. Из рукава кимоно я вытащил кошелек, открыл его, чтобы достать денег и расплатиться, — в нем нашлось только три медные монеты. Мне стало... нет, не стыдно, — мне стало так невыносимо горько! В голове сразу же мелькнуло: в моей комнате нет ничего, кроме форменной одежды и одеяла, вкладывать больше нечего, разве лишь кимоно, в котором я сейчас хожу, да плащ... Вот она — реальность! И стало окончательно ясно, что жить я больше не в состоянии.
Раскрыв кошелек, я замешкался. Подошла Цунэко, заглянула и него:
— Больше ничего нет?
Ничего особенного в ее голосе не было, но слова эти невыносимой болью отозвались в груди, впервые мне было так больно и от слов и от самого голоса любимого человека... Да, ничего. Ничего нет. Только три монеты... Это совсем не деньги. Никогда я еще не чувствовал· себя настолько униженным. Такой позор вынести невозможно. Как-никак в то время я был членом состоятельной семьи... И тут... И тут я почувствовал реальный смысл слов «умрем вместе». И решился...
Вечером того же дня мы оказались в Камакура, и море приняло нас...
— Этот пояс я одолжила у подруги на работе, — сказала Цунэко и, аккуратно сложив его, оставила на скале.
Я тоже снял плащ и положил его рядом.
Потом мы вместе вошли в воду...
...Цунэко не стало, а я спасся.
Был я тогда еще только гимназистом, к тому же на меня падал отсвет отцовского величия, и потому пресса подняла довольно большой шум.
Меня положили в больницу. Приезжали родственники, что-то где-то улаживали, сообщили мне, что отец и все остальные разгневаны и, очень может быть, откажутся от, меня... — и уехали. Но это меня нисколько не трогало, я был безутешен в другом — лил бесконечные слезы, оплакивая Цунэко. И в самом деле, изо всех живущих на земле людей я любил только эту жалкую женщину...
От студентки — коллеги по подполью — пришло длинное письмо, все написанное стихами танка6. Каждая строка начиналась словом «Живи!».
В мою палату часто заглядывали медсестры, весело улыбались, некоторые, уходя, крепко пожимали руку.
В больнице обнаружилось, что у меня в левом легком что-то неладно, и это оказалось мне даже на руку, потому что вскоре с заключением «попытка самоубийства» меня препроводили в полицию, где обходились со мной как с больным человеком, поместив даже в особую камеру.
Однажды глубокой ночью скучавший в комнате для дежурных пожилой полицейский приоткрыл дверь и окликнул меня:
— Эй, ты там не замерз? Давай сюда, ближе к печке.
Я вроде бы нехотя вошел в дежурку, сел на стул, прислонился к печке.
— Что, убиваешься по утопшей?
— Да, — я старался говорить как можно жалостливее.
— Понятно... Человек — он чувствует... — Полицейский уселся поудобнее. — А где ты познакомился с этой женщиной?
Он вопрошал важно, словно судья, и вообще разговаривал пренебрежительно, как с ребенком. Мне показалось, что ему просто скучно в эту осеннюю ночь и поэтому он, вообразив себя следователем, пытается выжать из меня что-нибудь непристойное. Это мне стало ясно сразу, и понадобились колоссальные усилия, чтобы подавить в себе ярость. Разумеется, я мог вообще игнорировать весь этот «допрос», но и сам видел в разговоре способ скоротать длинную ночь, а потому «давал показания», то есть нес вздор, который удовлетворил бы похотливое любопытство полицейского; при этом я старался выглядеть благопристойно, изобразить абсолютную веру в то, что именно это «расследование», произведенное именно этим полицейским, будет иметь решающее значение при определении наказания, короче говоря, я весь был — смирение и покорность.