Исповедь «неплноценного» чловека - Осаму Дадзай

Брат аккуратно выполнил все, что обещал: в четырех-пяти часах езды на поезде к югу от городка, где я родился и провел детство, вблизи моря есть минеральные источники, кстати, удивительно горячие для северо-востока страны; там, за деревней, брат купил и передал в мое пользование пятикомнатный старый дом с облупившимися стенами. Столбы, на которых стоит дом, подточили жуки, так что ремонтировать его не имело смысла. Вместе с этой хижиной брат предоставил мне служанку — уродливую рыжеволосую шестидесятилетнюю бабу.

Живу здесь уже три с лишним года. Каким-то неведомым образом несколько раз спал с этой старухой (ее зовут Тэцу); иногда между нами бывают «семейные» ссоры. Болезнь то обостряется, то отпускает меня. Я то худею, то толстею. Порой бывает мокрота с кровью. Вчера послал Тэцу в аптеку за «карумотином» (снотворным), она принесла лекарство, только коробочка была какая-то другая; я не обратил на это внимания и перед сном выпил целых десять таблеток, но глаз так и не сомкнул. Удивился тем более, что почувствовал что-то неладное с желудком, побежал в уборную — оказался страшный понос; бегал еще три раза подряд, потом не вытерпел, посмотрел, что за лекарство принесла мне Тэцу, — слабительное «хэномотин».

Лег, положив на живот грелку с горячей водой. Хотел было всыпать этой Тэцу: чего, мол, вместо «карумотина» купила «хэномотин», да вместо этого засмеялся. «Неполноценный» — это слово, несомненно, комическое. Комедия, не правда ли, — пить слабительное, чтобы заснуть?

Я теперь не бываю ни счастлив, ни несчастен.

Все просто проходит мимо.

В так называемом «человеческом обществе», где я жил до сих пор как в преисподней, если и есть истина, то только одна: все проходит.

В этом году мне исполнится двадцать семь лет. Голова почти белая, и обычно люди считают, что мне за сорок

Послесловие

Я не знаком с безумцем, автором этих тетрадей. Правда, доводилось встречаться с «мадам» из бара в Кёбаси. Она маленького роста, бледная, с очень косым разрезом глаз и довольно крупным носом — в общем, миловидной ее назвать трудно, более похожа на симпатичного юношу, тем более что и характер ее показался мне довольно твердым.

Судя по всему, в этих тетрадях речь идет о Токио в 1930—1931 годах. Друзья несколько раз приводили меня в упоминавшийся в тетрадях маленький бар, но, правда, позднее — в то время, когда разгул милитаризма стал почти откровенным, то есть в 1935—1936 годах; следовательно, автора заметок встретить там лично я не мог.

В феврале этого года я был в гостях у одного приятеля, эвакуировавшегося в Фунабаси (префектура Тиба); это мой друг по университету, в настоящее время преподаватель женского колледжа. Я поехал к нему, чтобы обговорить его брак с моей родственницей, и на всякий случай прихватил большой рюкзак, надеясь, что удастся запастись в Фунабаси свежей рыбой для семьи.

Фунабаси — довольно большой город на берегу Токийского залива. Приятель живет здесь недавно, и найти его было нелегко. Я долго бродил по улицам. Тем временем похолодало, да еще тяжелый рюкзак оттягивал плечи, и, когда я увидел перед собой кафе, услышал скрипку (в кафе крутили пластинку), обрадовался и зашел туда.

Владелицей кафе оказалась та самая «мадам», которая десять лет назад держала в Токио маленький бар, я сразу узнал ее. И она, кажется, вспомнила меня. Мы были рады друг другу, засмеялись и сразу же оживленно заговорили, избегая обычных и то время расспросов о том, кто как пережил бомбежки и пожары.

— Вы совсем не изменились, — сказал я.

— Да что вы! Я уже совсем старуха, хожу, костями гремлю. А вот вы и в самом деле молодой.

— Какой там молодой... Детей трое... Вот, приехал чего-нибудь купить для них.

Обменявшись банальными фразами, обычными, когда собеседники давно не виделись, мы стали вспоминать общих знакомых. И тут, несколько сменив тон, она спросила, не знал ли я человека по имени Ёдзо. Я ответил, что не знал. Она куда-то вышла и через минуту принесла три тетрадки с тремя фотокарточками и протянула мне:

— Может, пригодится для романа.

Я не очень склонен писать на темы, которые мне навязывают, и потому хотел тут же вернуть эти записи, но случайно взглянул на фотографии, о которых писал вначале. Что-то в них поразило меня, я согласился просмотреть тетради и снимки, обещав вернуть их, когда буду уезжать из Фунабаси. На всякий случай поинтересовался, не знает ли она, где живет такой-то, преподаватель колледжа, и — вот что значит слой жителей новоприбывших! — будучи, как и мой приятель, эвакуирована сюда, она оказалась с ним знакома, более того, он иногда заглядывает и это кафе и живет недалеко отсюда.

В тот же вечер, выпив с приятелем, я остался у него ночевать, но не спал ни минуты, поглощенный чтением тетрадей.

Все, о чем в них говорится, — дело прошлое, но, несомненно, и сейчас читатель найдет в дневнике много интересного для себя. Я решил, что лучше будет не прикасаться своей рукой к этим запискам и в неизменном виде опубликовать их в каком-нибудь журнале.

Я попрощался с приятелем и, надев на спину рюкзак с гостинцами для детишек (удалось достать только сушеные продукты), направился в кафе.

— Спасибо вам за все. Только у меня есть просьба, — без обиняков перешел я к сути. — Не могли бы вы дать мне эти записи на какое-то время?

— Конечно, пожалуйста.

— Их автор жив?

— Вот этого я не знаю. Лет десять назад на адрес моего бара в Кёбаси пришла бандероль с этими тетрадями и фотографиями. Послал их, безусловно, Ёдзо, но ни обратного адреса, ни даже имени на бандероли не было указано. Во время бомбежек тетради удалось вместе с другими вещами спасти, но перечитала их только недавно, и...

— И плакали?

— Да нет, не то, чтобы плакала... Ох, не знаю... Ведь человек же... И жизнь так с ним обошлась... Кошмарно все это, кошмар какой-то...

— Да... Но прошло уже десять лет. Возможно, он умер. Тетради эти он, конечно, отправил вам в благодарность. Кое-где в записях проглядывает что-то вроде самолюбования, мне кажется. Кстати, и вам пришлось из-за него несладко. Если все это правда и если бы я был его другом, то, возможно, я тоже повез бы его в больницу для душевнобольных.

— Отец, его отец во всем виноват. Ёдзо, каким мы его знали, был очень славный, очень порядочный человек... Если б только он не пил так... Да пусть даже и пил... Он был прекрасный ребенок, чистый, как Бог.

Примечания

1 Ё-тян — уменьшительно-ласкательный вариант имени Ёдзо.

2 В Японии учебный год начинается 1 апреля.

3 Сётоку-тайси — принц, живший в 572—621 гг. Правил Японией как регент и в годы своего правления содействовал поникновению в страну буддизма и китайской культуры.

4 Кусуноки Масасигэ — полководец XIV в.

5 Кансай — район Осака-Киото.

6 Танка — классическая форма японского стихотворения, пятистишие с чередованием слогов 5-7-5-7-7.

7 Псевдоним, придуманный героем, изображается иероглифами, по звучанию означающими «выживший самоубийца».

8 Стихи Омара Хайяма даны в переводе И. Тхоржевского (см. Георгий Гулия. Сказание об Омаре Хайяме. М., 1976).

9 В Японии есть поговорка: «Луну затмевают облака, цветы сдуваются ветром».

10 Игра слов, основанная на слоговом харатере японского письма. «Преступление» по-японски — «цуми», «мед» — «мицу».