Святое дело — артель - Григорий Салтуп

— Что это такое? — спросил Сережа.

— Сейчас увидишь, — Генка сосредоточился, стал загибать пальцы на обеих руках, вспоминая имена, фамилии и прозвища рыбаков. «Кормщик» должен каждого долей наделить, за глаза, но каждого. И чтоб весело было!

Незаметно небо потемнело, как в сумерки. Стал накрапывать дождик. Одна дождина шлепнула Генку по щеке, поползла слезою. Вторая, третья. Забарабанили по брезенту, по рыбе, по рыбакам нечастые увесистые капли. Дождь собрался серьезный, надолго.

— Накройся, Гена, — протянул Коростылев кусок полиэтиленовой пленки. — Промокнешь.

Рыбью мелочь рассыпали по долям горстями. Рыбаки не уходили из-под дождя, обсуждали скорое закрытие Култозера, трагическую смерть инспектора рыбнадзора Евгения Ипатова, прикидывали, какие сроки грозят преступникам, уже пойманным — нашли их на второй день, легко; у Ипатова в блокноте прочитали номер автомашины и взяли браконьеров еще тепленькими. Не забывали рыбаки следить за дележом: «Окушков сюда добавь», «Тут одни ерши, себе готовишь?», «Плотвы подбрось».

Сережа ежился под дождем в одном свитере. Генка спросил:

— Где твоя куртка? Промокнешь.

— Папе зачем-то куртка понадобилась…

— Лезь ко мне под пленку. Уместимся.

Их разговором почему-то заинтересовался Крошелев-младший. Он нехорошо улыбнулся гнилозубым ртом и встал лицом к лицу Виктора Павловича, явно вызывая его на ссору. Виктор Павлович спокойно отошел в сторону, Крошелев-младший не отставал, вновь выпялился на заместителя начальника книготорга.

— Вы желаете мне что-нибудь сказать? — вежливо отстранился Виктор Павлович.

— Да-с, Ваше Сиятельство, имею-с кузь-мись…

Наконец рыбу поделили, пришел Генкин черед. Вавилкин отвел Генку в сторону, повернул спиной к артели, чтоб не видел семнадцати долей, лежащих по кругу. В центре круга встал Дерябин.

— Кому? — начал обряд Дерябин, указывая на одну долю.

— Клось-ка! Дележ нечестный! — встрял Крошелев-младший.

— Проспись, халда, на глазах делено! — обозлился Мериканов.

Толпа рыбаков недовольно зашевелилась: «Все поровну!», «Да ну его!», «Нашли кого слушать!». Крошелева-младшего в артели недолюбливали: уж слишком занозистый, вечно чем-то недоволен, все у него «зажрались», «пригрелись», «заворовались».

— Ах, мась-кась! Все, да не у всех! — Крошелев кошкой запрыгнул в кузов и вытащил какой-то сверток.

— Чья одежда? — спросил он у Виктора Павловича. Куртка была с капюшоном, Серегина. Что-то в ней было завернуто. Крошелев размотал — на землю выпали две щучки. Маленькие, почти шурята, грамм по четыреста. — Ах, мась-кась! Сиятельство Торговое, проворовался? Забыл, что не на работе?

Артель угрюмо, в пятнадцать пар глаз, глядела на заместителя начальника книготорга. Чем оправдается? Может, просто забыл о щуках? Такое бывает…

— Дяденьки, это моя куртка, но не я, честное слово, не я, — заплакал Сережа. — Папа, папа, скажи им. Я не прятал щук. Честное слово… честное пионерское… Папа?

— Сережа, пожалуйста, помолчи. Успокойся… — Виктор Павлович раздраженно отстранил сына. — Какая ерунда! Ну подумаешь! И тем более… этих щук я сам поймал. Ни у кого… Лично поймал. Александр Павлович видел. Так что нет причины… — и повернувшись к Крошелеву-младшему, — на хамство отвечать не намерен!

— Ах-ты-гад-ползучий! — неожиданно для всех рванул с места Мериканов, и его волосатый кулак едва успел перехватить Генкин отец, — ах ты, пыр-дыр-быр! — из перекошенного злобой рта сыпались такие слова, такие слова…

Засуетились, Мериканов чуть не сбил Генкиного отца с ног, если бы ему на помощь не подоспели, черт знает, что могло бы случиться! Подкользин, держа Мериканова за шиворот, закатил ему крепкого леща по шее, хорошо закатил. Дерябин ткнул его по ребрам. Мериканов опомнился, обмяк, вывернулся из рук приятелей и отошел в сторону, чертыхаясь и размахивая руками.

Генка в жизни своей не видел, чтоб человек так психовал. До безумия, до глаз квадратиками… Страшно… Недавно Генка читал исландские саги про берсерков, как они перед дракой свой щит кусали, волосы на себе рвали… Мериканов точно им родня.

…Виктор Павлович догнал Сережу у берега, что-то ему объяснял, поглаживал по плечам, Серега отворачивался, пряча лицо.

— Что вы, ребята, — выступил вперед Барабашин. — Что вы из-за двух щучек взъелись! Подумаешь. Человек он новый, мог не знать…

— Ттут пприпц-ип, — вздрагивая от заикания, выдавил Крошелев-старший.

— Александр Палыч, ты собери это в его рюкзак, — дядя Вавилкин сапогом сдвинул с брезентового стола одну из семнадцати долей. — Рыбы нам не жалко, рыбы на наш век хватит и внукам останется, но не наш он человек. Передай ему помягче, чтоб не ездил с нами. Сынок его душевный, а он не наш.

Рыбаки вздыхали, соглашаясь с Вавилкиным. Барабашин сгреб кучку рыбы в рюкзак Виктора Павловича, только две злополучные щучки оставил лежать на трава. К ним подошел Варнак, понюхал и фыркнул. Настроение у всех было поганое. Рыбалка казалась окончательно испорченной. Улов был хороший, а рыбалка — испорченной. Такое редко бывало, чаще наоборот. Чаще улов неважнецкий, а рыбалка что надо. «Теперь если кто и будет вспоминать эту поездку на Култозеро, то не о моей знаменитой кумже вспомнит, а о другом…» — с огорчением думал Генка. Жалко было Серегу. Но что он мог сказать ему? Что?

— Задремал, Генушко? Становись, все готово, — позвал Дерябин.

— Не все!!! — звонким, срывающимся голосом «пустил петуха» Генка. — Вы учтите, что я две рыбины от дележа заначил! Вон те, в банке! И на части их резать не дам, мне они живые нужны! И тезку моего, Мериканова, придерживайте, а то прибьет меня и сам не заметит!

Пружина ослабла — мужики осклабились.

— Ты, тезка, на меня не греши. Я только на гадов злой, — вернулся к артельному кругу Мериканов.

— И рыбок прощаем, нехай живут.

— Ладно, к делу. Полдень скоро. Домой пора.

Вернулись на свои места: Дерябин в центре круга из шестнадцати долей, Генка-кормщик в стороне, отвернувшись.

— Кому?

— Подкользину, самому тощему, пусть поправляется!

— Кому?

— Вавилкину — Деду Морозу!

— Кому?

— Сереге, Сергею Викторовичу, главному ершелову!

(«Правильно!», «Молодец, Сережа!», «Твоя доля, Сергей, честная».)

— Кому?

— Тебе, дядя Дерябин! Иа здоровье!

— Кому?

— «Врагу гигиены», Коростылеву! Чтоб руки мыл!

(«Хо-хо-хо!», «Так его, Генка!»)

— Кому?

— Рейно Арвидовичу! Желаю вам кудрей, как чешуе на вашей рыбе!

(«Давай, Рейно, обрастай!»)

— Кому?

— Тезке моему. И пусть не ругается, а то я его в следующий раз не назову. Без рыбы будет.

— Кому?

— Папе моему!

— Кому?

— Ивану Кузьмичу! Чтоб по дороге машину не останавливал!

(«Кузьминична, забирай!», «Эхе-хе!»)

— Кому?

— Музаряну, дяде Вартану. Лучшему шоферу!

— Кому?

— Крошелеву-старшему! Танкисту!

— Кому?

— Усь-кузь-мись-ах-мась-кась-Крошелеву!

(«Ловко!», «Я-тебе-Генка-мась-кась!», «Ехе-хе!»)

— Кому?

— Александру Палычу, дяде Барабашину!

— Кому?

— Сколько там долей осталось? Я уже сбился.

— Три рыбака — три доли…

…Собирая свою рыбу в отцовский кошель, Генка увидел, что Дерябин выменял у Ивана Кузьмича окуня-великана, пойманного Серегой, на хариуса из своей доли. Генка сначала не понял, зачем это Дерябину понадобилось. Дерябин подошел к хмурому, выплакавшемуся Сереге и отдал окуня ему. Серега отмахивался, передергивал плечами, но Дерябин настоял на своем. Только двух щучек упорно никто не замечал. Так и уехали…