Ищите интонацию. Сборник коротких рассказов - Борис Алексеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В правом 41-ом я проходил и пробегал… ровно три месяца. В конце концов, на дневном построении под палящим июльским солнцем от духоты плаца и боли в правой ступне я потерял сознание и рухнул на асфальт аккурат при выносе знамени части.
Вообще, я оказался плохим курсантом. Правильно говорят: беда не приходит одна. Охромев на правую ногу, я что-то упустил в уставном распорядке, и моя дисциплина захромала в целом. Поэтому единственным курсантом, которому по окончании школы не присвоили воинское звание «младший сержант», оказался… я. Но так как вторая нога была в порядке, я всё же получил половину вожделенных лычек, которых, однако, хватило только на звание «ефрейтор».
Для прохождения дальнейшей службы советское командование направило меня в одну из радиолокационных частей, расквартированных под Ленинградом. Иронией судьбы я оказался в отделении младшего сержанта Горшкова, прибывшего со мной из учебки. Правду говорят: хочешь узнать человека – дай ему власть. Горшков на второй день забыл, что мы с ним «из одной миски щи хлебали», и стал меня гонять, зарабатывая насмешливые очки у грозных дембелей.
Этого я стерпеть не мог! Так начались мои хождения на гарнизонную гауптвахту. Отсижу, выйду, на другой день обратно…
Часть 2. «Комсомольское собрание взвода»Повестка: «Объявление строгого выговора ефрейтору Алексееву за неуставные действия, направленные на подрыв воинской дисциплины».
В ленинской комнате расселись тридцать моих товарищей. Вести собрание взялся сам замполит роты майор Салютин.
После короткого вступительного слова о моих «достижениях» по службе майор поставил вопрос на голосование.
– Кто за?
Первым руку поднял Горшков, с ним ещё двое. И всё. Салютин нахмурился и пошёл по рядам:
– Так, Ерёменко, помнится, мать твоя должна приехать. Увольнение заслужить надо!
Рука Ерёменко отрывается от тела и медленно ползёт вверх, изгибаясь, как змея.
– Так, Мельниченко, кому я простил три наряда вне очереди? Может, не стоит тебя жалеть?
Рука Мельниченко медленно отрыва…
Из тридцати человек (Человек же!) только два моих близких друга не подняли руки.
– Ты выйди пока, мы тут без тебя оформим протокол, – сказал Салютин, не оборачиваясь ко мне. Я вышел.
Вдруг слёзы брызнули из моих глаз. Я побежал в конец коридора, где был спасительный сортир, и там, привалившись к подоконнику, дал волю чувствам. «Что мне твой грёбаный выговор, подавись, шкура! Как они-то могли, товарищи мои?! Мы же вместе вроде…» Я не мог успокоить сердце. Даже когда подсохли глаза, я ещё долго задыхался от внутреннего волнения и бесчисленное количество раз повторял про себя:
«Как мне им теперь в глаза-то смотреть? Срам какой вышел между нами!..»
Этот случай надолго изменил мою душевную температуру. Я перестал переживать за человека, перестал жалеть его. Я наблюдал происходящие вокруг события так, как наблюдает птица, кружащая в небе над полем битвы. Однако, месяца через полтора ко мне вернулось обычное, чуть восторженное расположение духа, но тут произошла другая история, которая захлопнула сердце уже до самого конца службы.
Часть 3 «Свидание»Незадолго до дембеля из Москвы приехала мама в надежде меня повидать и вместе погулять денёк по Ленинграду. То, что мама ждёт меня на КПП, объявил всё тот же майор Салютин. И прибавил: «Я хочу присутствовать при вашем свидании с матерью. В противном случае свидание не разрешаю». Т. к. не прошло суток, как «ваш покорный слуга» в очередной раз расстался с гауптвахтой, майор имел все формальные поводы встречу запретить.
Когда мы с замполитом вошли на КПП в комнату для свиданий, мама бросилась ко мне, а майор тактично отошёл в дальний угол. Безучастно отсидев в стороне время первых эмоций, он приблизился и завёл с мамой душевный разговор. Говорить он умел! Нахваливая мои гены и общее развитие, Салютин сокрушался о том, что внутренняя несобранность не позволяет мне быть образцом солдата, что он, мой старший товарищ, об этом горько сожалеет и просит материнской помощи в становлении меня как верного защитника Родины. Он говорил долго и страстно. Я поначалу злился на его лицемерие, но потом, охваченный пафосом монолога, пристыжено опустил голову. Мама же была от Салютина в полном восторге.
– Боря, какие у тебя командиры! – всплакнула она и попросила, – Товарищ майор, я понимаю, мой сын провинился, но, будьте так любезны, помогите с увольнением в город! Я ведь больше не смогу приехать…
Майор Салютин, выслушав просьбу, принял торжественную позу и сказал:
– Галина Георгиевна, положение сложное, но, поверьте, я сделаю всё, от меня зависящее, чтобы ваш сын получил увольнительное распоряжение!
На том свидание закончилось. Мама, счастливая и окрылённая надеждой на скорую встречу с сыном, уехала в гостиницу.
Мы возвращались в расположение роты молча. Неожиданно Салютин замедлил шаг и спросил меня:
– Ефрейтор Алексеев, помните, я обещал вашей матери поспособствовать вашему увольнению?
– Да, помню, товарищ майор, – бодро ответил я.
– Так знайте, я первый буду против!
P.S.
Вышагивая комнату, я пытался понять, почему этот майор, исчезнувший из моей жизни тридцать с лишним лет назад, вторую неделю неотступно снится? Может, во мне самом что-то не ладно? И хотя дело прошлое, никуда горе-замполит, похоже, не делся! Сидит, клещ, в моей обиженной памяти, да ножками сучит. Как же от него избавиться?
– А ты прости!
Я обернулся на голос, но в комнате, кроме меня и мутной Луны за припорошенной снегом балконной дверью, не было никого.
– Прости его, наконец! – требовательно повторил голос.
– После всего, что было, вот так взять и простить? – переспросил я невидимого собеседника.
Мы оба призадумались и замолчали.
Я первый прервал затянувшуюся паузу и с облегчением выдохнул:
– Что ж, пожалуй!..
Свобода воли
Ураганный ветер метал из стороны в сторону рой белых, студёных пчёл. Скрипело старое дерево с выщербленным стволом, готовое вот-вот переломиться и упасть на припаркованные вблизи автомобили. Я шёл, вернее, вдавливал тело в клейкую колкую массу, готовую оторвать меня от земли, закружить и унести в турбулентном потоке стихии. Моё лицо, перевязанное шарфом, превратилось в навершие снеговика с угольками глаз, не хватало только морковки для носа. «Интересно, видит меня сейчас кто-нибудь? – развлекал я собственный ум, чтобы не заснуть от мерных завываний ветра, – вот упаду, и занесёт меня, да так, что мама родная не сыщет!»
До дома было ещё далеко. Я, как мог, экономил силы. «Присядь, Толян, вздохни чуток. Ветер, авось, утихнет, тогда и ступай дальше» – шепнула в ухо не тающая на кожице снежинка. Речь её мне показалась странной.
Из снежного вихря выступил знакомый угол соседского дома. «Ага, значит, уже недалеко» – мелькнула мысль. Поворачивая за угол, я поскользнулся и упал в рыхлый сугроб. В это же самое время с крыши прямо на меня обрушился огромный пласт снежной наледи. Острые сколы льда, как ножами, вспороли снег и не дотянулись до тела всего сантиметров десять. «Да, – пронеслось в голове, – не упади я на ровном месте, прибило б точно». Рыхлая мокрота сугроба, как могла, погасила скорость падающей наледи и фактически спасла мне жизнь. Но праздновать спасение оказалось рано. Предстояло ещё как-то выбраться из-под завала. Во-первых, льдина похоронила меня заживо, и я очутился в полной темноте. Вес льдины был на вскидку не меньше полутора-двух тонн. К сожалению, она не раскололась при падении. О том, чтобы разбить её на какие-то части – нечего было и думать. Дышать становилось всё тяжелее. Я стал раскапывать снег наугад, но через несколько минут выбился из сил и остановился. В мокрых перчатках пальцы сводило от холода, и я боялся их отморозить. Положение становилось критическим.
И тут…
Вокруг меня всё вздрогнуло и зашевелилось! Я ощутил, что перемещаюсь вместе с сугробом и льдиной. Мою волю сковал ужас. Представьте, вас вместе с окружающим мраком влечёт неведомая сила и, как бельё в стиралке, вращает вперемешку с мокрым снегом!
Да, это был огромный бульдозер, которому понадобилось именно в метель расчищать улицу! Отвал бульдозера сгрёб с сторону кучу «человеческого снега» и, урча, дал задний ход.
Я лежал в огромной куче снега без сознания, как забытая кукла. Во все стороны торчали мои холодеющие конечности. Милостью Божьей вскоре я пришёл в себя, выбрался из завала, тупо поглядел на притихший неподалёку жёлтый бульдозер и, пошатываясь, поплёлся домой.
Ветер стих, остаток пути я прошёл без приключений. Дома меня встретила жена и помогла сухим полотенцем растереть заиндевевшие кисти рук. Кровь медленно возвращалась в капилляры. Так, наверное, возвращаются домой фронтовики, настороженно оглядывая путь, как бы стараясь предугадать, что ждёт их в родном доме. Через двадцать минут ко мне вернулось спокойное расположение духа и возможность осмыслить невероятное приключение, которое час назад стряслось со мною.
