За твоей тенью - Лина Линс

— Кофе со сливками и «Три шоколада», — заказывает Ната и сверкает глазами так, что даже солнечные зайчики тускнеют на стенах.

Облокотившись к стойке, она следит за руками своего бывшего парня, сверлит взглядом спину, ждёт, когда он подаст заказ. И дождавшись, зачем-то спрашивает:

— Завтра я отмечаю день рождения. Хочешь, увидимся?

Он трёт кончик носа и отклоняет приглашение. Натка принимает удар улыбкой. Ничего, говорит она. Берёт чашку и тарелку с кусочком чизкейка, отступает. Значит, не судьба — увидимся в следующий раз. Дёргает уголком рта, возвращается к столику и шипит, как вода на раскалённом камне:

— Увидимся никогда, засранец. — Затем садится и нервно скребёт ложкой десерт, разделяя на квадратики. Наверное, она представляет, как то же самое проделывает с бариста.

Дальнейший разговор прячется в тень, как испуганный и нашкодивший котёнок. Я не встреваю с вопросами, проглатываю советы, не лезу в чужую личную жизнь. Да и что говорить человеку, во много раз опытнее меня в отношениях?

Но в груди сворачивается комок сожаления и тоски. Всегда жизнерадостная, хотя вспыльчивая подруга, сидит рядом совершенно поникшая, словно её последняя попытка наладить связь с бывшим собрала вещи и ушла к более удачливой паре. Десерт и тот не лезет, — а Натка, к слову, месяц воздерживалась от сладкого. Не сомневаюсь, что всё это ради безответной любви…

Будто подумав о том же, она собирает ложкой сразу одну треть пирожного, закидывает в рот и неразборчиво бубнит:

— Луффе вывная вадниса, фем вавбитое сефсе.

— Поддерживаю, что бы это ни значило.

— Да пофёл он!

— Именно, будет локти кусать.

— Тофь, а мовно вефефом пфивти с нофевкой?

— Что?

— Да флин, фяв. — Дожевав, она делает звонкий глоток кофе, облизывается и переспрашивает: — Можно вечером приду с ночёвкой? Часа в четыре после пар. Какая разница, когда отмечать дэрэ: сегодня, завтра, вообще не отмечать… С вечера начнём и забудем обо всех неудачах.

— Если тебе так лучше — конечно, приходи. Только без шума, хорошо? Мама спит после ночной смены. И без выпивки.

— Ага, а угостишь фирменным тортом? Пожалуйста, Торь. К чёрту лишний вес. И кретина этого, — Ната кивает в сторону бариста, — туда же.

Я заранее соглашаюсь, хотя понимаю: сил нет замешивать тесто, печь вафли, готовить начинку, охлаждать торт… Ведь основной подарок ещё не доделан и смертельно хочется спать. Но желание взбодрить подругу крепче, чем соблазнительная лень.

— О, чуть не забыла. — Ната откладывает ложку и лезет в свой рюкзак. Достаёт конверт с надписью «Спасибо!» и передаёт мне, широко улыбаясь. — От однокурсниц, за потрясные сувенирчики на восьмое марта. Всем особенно понравились цветы, как у тебя хватает терпения на проработку деталей?

Внутри конверта лежат три тысячи рублей.

— Эм, деньги? — Я растерянно его закрываю. — Зачем? Это же были подарки…

— Благодарность не измеряется материально. — Ната подмигивает и допивает кофе. — Не отказывайся, когда кто-то хочет подкинуть бабла.

— Я запомню этот совет.

— Всё, Торик, валим отсюда скорее, — торопит она, поправляя куртку и закидывая на плечо рюкзачок.

Не попрощавшись с бариста, мы выходим на улицу. Ната тотчас хмурится и заземляет меня вопросом:

— На пары опять не идёшь?

Я молчу и прячу взгляд.

— Твою ж, Тори… Ты пропустила февраль и почти весь март. Мама ещё не спалила?

— Нет. Иначе убила бы.

— Я сделаю это раньше, если не перестанешь. Возвращайся в режим, не глупи. Всё-таки предпоследний курс. Мне что, без тебя универ заканчивать?

— Постараюсь… Очень постараюсь. Не дави, пожалуйста, такими разговорами, мне и без них стыдно…

— Ладно, заноза, — она смягчает тон и сжимает меня в крепких объятиях. От прикосновений куртка Наты скрипит. — Увидимся вечером. Смотри в окно, я помашу!

В универ добираться минут десять езды, я провожаю подругу до автобуса. Сама топаю пешком до Лесной улицы. Нужно немного потянуть время, чтобы сбить сонливость, не напороться на маму и прикинуть, как закончить подарок, на две трети готовый.

Первая половина дня — пик спокойствия на Лесной. Район молчит. Дальний двор многоэтажки занят мамочками с колясками. Бабушки охраняют балконы и подъезды, греясь под весенним солнцем. В садике идут занятия, в школе — уроки. По пустому скверику гуляет собачник из соседнего подъезда; с ветки на ветку прыгают воробьи и клюют набухающие почки деревьев. Сейчас здесь больше птиц, чем людей. Греметь наш уголок начинает вечером, когда народ возвращается из города.

Я заглядываю в универсам, зная, что мама уже спит дома, ни с кем не здороваюсь, покупаю банку сгущёнки, шоколад, муку и яйца. Подумав, набираю пакет яблок и медовых леденцов для мамы. Временами она заменяет ими сигареты. А никотином глушит мысли об алкоголе, к которому вновь пристраститься нельзя.

Кратчайшим путём до дома пересекаю сквер. Местами под деревьями ещё лежит талый снег, смешанный с грязью и мусором.

Подхожу к подъезду, скребу подошвы ботинок об решётку и открываю дверь ключами от домофона. На лифте поднимаюсь до восьмого этажа.

Ещё не зайдя в квартиру, различаю запах жареной картошки с фрикадельками. Сердце согревает и одновременно щемит: на кухне ждёт домашняя еда. Мама всегда готовит после работы, думая, что к обеду я вернусь голодная с универа. Она не догадывается о моих прогулах.

По правде, я с трудом доучиваюсь. С самого начала профессия юриста — призвание не для меня. Каждый семестр, год, оценка в зачётке — мечта мамы. Не моя. Мою сочли негодной ещё на этапе формирования, когда я хотела стать архитектором. Но это не ослабляет тягучее чувство вины перед мамой.

Сняв кроссовки, я заглядываю к ней в комнату — тихонько, чтобы не разбудить. Она спит на диване, свернувшись калачиком, обнимает подушку, как ребёнок любимую куклу. Лицо бледное, глаза утяжелены мешками, и волосы тусклые, будто от нехватки жизни теряют цвет. Мне больно смотреть на неё такую. Ночные смены вредят маме, а я позволяю себе прогуливать универ, ради оплаты которого она столько работает… Я ужасная дочь. Разочарование, ничтожество. В такие моменты гордость отступает, а совесть