Предел бесконечности (сборник) - Ирина Крупеникова

«Рада была пособить, — удаляясь, сказала Осина. — Долгих лет тебе, Выкормыш человеческий!» «А она меня напугала, — признался Липа. — Случись что, из любого из нас жизнь высосет, как пчела нектар. М-да…» Опять закружился снег. На сей раз он оказался легким, будто тополиный пух, по-зимнему сухим и холодным. Дубок, как ни крепился, согнулся в три погибели. Ослабел он, того гляди не выдержит, обломится юный ствол. Но повезло выкормышу: человек-девочка прибежала в сквер любимца проведать. Снег с веток стряхнула, обхаживать принялась. А он, как в себя пришел, и так и этак перед ней. Даже теплом делиться попробовал, да не знает она нашего языка. Зато я ее яркое, цветущее тепло понял. Оказывается, Дубок-то родитель посадил аккурат в день ее рождения. Вот и росли они вместе — дерево и человек, и друг друга преданно любили.

Минул лихой день, и ночь нас накрыла. Ни луны, ни звезд — только тучи на небе. Травы из лесу весть принесли. Лесной родственник мой говорил: не ждите тепла в семь ближайших солнц, к худому готовьтесь, терпите. Соседи выслушали меня, приуныли. Кто-то предложил — сбросим листья, да в сон уйдем, а иначе того гляди стволы отмерзнут, как минувшей осенью у садовой Сливы. Я против высказался. Не резон нам раньше времени от солнца и воды отказываться.

«А, какой смелый! — подали голос Клены. — Сам выше Елей вымахал, тебе-то что — одной веткой больше, одной меньше.» Трудно с дурными. Наскакивают почем зря, нет, чтоб послушаться совета.

«Как поступать собираешься, Белостволый?» — спросила Осина.

«Листья воды лишу, молодые корешки усыплю. С семенами проститься придется, да то не беда. Будет новая весна, будут и семена».

Я нарочно громко говорил, чтобы молодые гордецы звездолистные услышали. Много я от них грубостей видал, но не казнить же лихом за кривое слово. Подрастут, образумятся.

Пока мы совет держали, Сирень все больше Яблони в саду слушала. А после к нам обратилась и говорит: мол, худо дело — погибает молодняк, весь сок в землю отпустил, ветви замерзают. Мы дружно к саду повернулись. Кто поближе к ограде рос, принялись Яблони теребить, да уговаривать. Да попусту все, для них горе — что каменная стена. Отгородились от нас, не слышат. Стоят под снежной шапкой, оплакивают погибшие завязи.

Пока мы кумушек уговорить да успокоить пытались, в саду человек-старая-женщина сновала. Придет — уйдет, придет — уйдет. Я к шагам прислушался. Придет — с тяжелой ношей. Уйдет — налегке. И тут дымом потянуло. Огонь!

Свято преданы мы солнцу, но пасынка его сторонимся. Не видали мы добра от него, лихо одно. Вот все как по команде и притихли.

Костер сильнее и сильнее разгорался. Стволы лесных собратьев в огне горели, как солнце жаром согревали замерзший сад. А человек-старая-женщина так и топала туда-сюда, туда-сюда.

Сирень к ограде прильнула.

«Сгоришь, дуреха», — остерег кто-то из соседей.

«Не кликай, — огрызнулась ворчунья. — Человек-старая-женщина мертвые деревья для себя припасала, в своем доме солнце сотворить хотела. А теперь всё Яблоням отдала. Отогреваются, кумушки. Авось живыми будут».

Скоро снег кружиться перестал. Солнце из туч лучи спустило. Холод не прогнало, но светом порадовало.

А дальше — хуже. Май будто наряд чужой надел: претворился коварным октябрем, морозом задышал. То дождь ледяной, то снег мокрый, то ветер промозглый. Сок в волокнах стыл, да так, что к молодым веточкам доползать вовремя не поспевал. Отмерзали ветки. Гибли. Липа и тот сплоховал, большую ветвь потерял.

Сирень тихо плакала. Одна за другой чернели цветущие кисти. Холод, что огонь разгулявшийся, все пожирал, оставлял за собой мертвую сушь. И конца беде лютой не видать было.

Дубок — умница, строго слову следовал. Солнце днем ласкалось, молодежь тут же на радостях водицу принималась тянуть. А наш — ни-ни, брал ровно столько, чтобы сил хватило сок по всем веточками пропустить, да к ночи затаиться. Тех, несмышленых, мороз ночью насмерть прихватывал. Много поросли погибло. Дубок же только одну веточку отморозил. Пригорюнился, как наказание принял.

«Дядя Береза, разве я не слушался тебя? Разве водой жадничал?» «Нет, — говорю ему, — все по закону делал. Да только есть в жизни то, что не во власти нашей изменить. Берут верх над нами и холода, и огонь, да и люди — случается. А ты живи и земле-матушке верь. Испытывает она, силу проверяет. Слабых да глупых — заберет, не позволит плохой памяти множиться, а других прочно стоять научит».

Кивали моим словам соседи, соглашались. Боль свою поглубже в корни спрятали, хоть тяжко всем было. Ни один невредимым не остался. Самое меньшее — листочки иссохли. А у кого и хуже — цветы да поросль погибли, ветки отмерзли, корни застыли.

Друг за друга мы держались. Будили, коли кто в дрему впал не вовремя. Вот только Клены мы не уберегли. Те все больше с Елями общались. А Ели, что они о нас, лиственных, знают? Кликали мы, кликали к беднягам Кленам, да с каждым часом слабее их ответ становился. И рады бы уж нашим советам внять, да сил не осталось. Убил мороз юные стройные создания. Заледенил стволы, погубил молодые корни. Настало новое утро, и не докричались мы до Кленов.

Беда — она для всех одна. О людях думать я не забывал. И они о нас радели сердечно. Человек-девочка прибегала, корни Дубка мхом лесным укрыла. Я ей спасибо сказал.

Другие люди тревожные ходили. Тепло их бурлило, что ручей в половодье: злились, значится, на погоду. В домах у них холод поселился, не прогонишь. Маленькие дома, из наших собратьев сложенные, они огнем согревали. А большие каменные промерзли до нутра. Брат-Липа сказал как-то: и почто печь не ставят, обогрели бы жилище. Дубок своей ученостью блеснул: «Там, дядя Липа, печи особые. Их разом включают по осени и всю зиму тепло. А весной — не положено. Весной солнце греет».

Эх, знали бы друзья мои прямоствольные, какую напасть накликали!

Ночь опустилась, тихо в сквере стало. Вздремнул я. И тут слышу — человек идет. Плохое было в его шагах, а тепло, как сухая земля, твердое, билось внутри, будто наружу вырваться хотело. Так люди страхом мучаются. И злятся тоже так.

Мимо меня прошел человек, ствол рукой тронул. К брату-Липе шагнул. Вдруг удар раздался. Вскрикнул Липа! А человек второй удар обрушил. Топором. И еще, и еще. Никогда не забуду, как друг мой кричал. Соседи зашумели, а я к человеку тепло простер — умолял прекратить. Не случилось чуда, не услышал он меня. О своем замерзающем ростке думал, и рубил, рубил… Осина к нему свой сок бросила, надеялась остановить, как кошку остановила. Да не по корням ей человек-мужчина.

Застонал, рухнул Липа. До корней моих его голос донесся: не поминай лихом, брат, да Дубок береги; живите в мире…