Условия человеческого существования - Дзюнпэй Гомикава

— Разве ты поймешь, счастливчик? — горько усмехнулся Охара. — А с матерью что будет? Она ведь жила только мной. Всегда жила только мной. Конечно, она женщина старых взглядов. И жену недолюбливала. Но разве за одно это она заслужила голодную смерть?

— Урезонь жену.

— Попробуй! И сейчас вот пишет: как бы трудно ни пришлось, детей воспитает. И все ради меня. А я еще неизвестно когда вернусь. Мне ее нечего урезонивать.

— Да, случай такой, когда, как говорится, угодишь одной, разминешься с другой. — Кадзи приколол цветок к фуражке. — А обеим угодишь — сам ни при чем останешься.

Где-то совсем близко послышался голос Сасы:

— …И когда только нас уволят?

— И правда, домой бы… — словно отвечая Сасе, грустно протянул Охара.

— …А как насчет переброски на фронт? — расспрашивал Саса. — В День армии Баннай говорил, что солдаты четвертого года службы с первого мая увольняются, а вот уже конец апреля…

— Никакой переброски не будет, — уверенно, словно убеждая самого себя, сказал Сирако. — Квантунская армия больше не может бросаться живой силой. Сейчас важнее всего сдержать русских, а не Америку с Англией. А то еще, чего доброго, Манчжурия красной станет. Правда, есть такие, которым подобный поворот дела на руку…

Кадзи холодно усмехнулся. Он ничего не сделал, чтобы называться красным, но вообще-то считал бы это за честь. Дурак Сирако!

Показывая на Кадзи, Канасуги спросил у Сирако:

— А что будет, если русские включатся в войну?

Сирако не ответил.

— Капут тогда, души отдадим Будде, — меланхолично вставил Саса.

— Как раньше-то жена с матерью жили? — тихо спросил Кадзи.

Охара замигал близорукими глазами.

— Хорошо, дружно жили. Все своим чередом шло, а как меня призвали, за каких-то полгода разрушилась семья. Я понимаю, если бы я, скажем, гулял…

— В фильмах и пьесах, которые ты рецензировал, такие ситуации не встречались? — Кадзи начинал злиться.

— …Женщина… — донесся до них голос Сасы. Его гораздо больше интересовали разговоры о женщинах, чем безрадостные прогнозы войны, — женщина вроде бутылки…

Кадзи минуту прислушивался к теории Сасы насчет женского непостоянства, потом надоело, он снова повернулся к Охаре. Тихо, чтобы другие не услышали, сказал:

— Подай прошение об отпуске. Вот после инспекции сразу и подай…

— Думаешь, разрешат?

— Все может быть. Только смотри, матушка и жена у тебя обе с норовом и постараются сыграть на твоей мягкотелости. Так что держись, не то они тебя на две части разорвут.

Охара промолчал. Все упирается в деньги. Будь у него деньги, жена и мать могли бы не зависеть друг от друга. А то две женщины с грехом пополам делят жалкие гроши провинциального журналиста… Да еще каждая в душе надеется на него. А он скорее всего и не вернется… Что станет делать старуха мать? Пойдет с покаянными слезами к невестке, когда наголодается? А ведь может статься, что мать со своим упрямством обратится за помощью к председателю Общества воинов запаса, настроит того против невестки и отсудит в свою пользу вторую половину жалованья. На что тогда будут жить жена и дети? Да, Охаре обязательно нужно побывать дома.

Велели строиться.

— Теперь займемся выполнением боевой операции взводом, — сказал Хасидани. — Ну, что носы повесили? Устали?

Глаза Хасидани остановились на Охаре.

— Ты уж, Охара, пока идет инспекция, возьми себя в руки и держись. А потом я подумаю о подходящей для тебя службе. Договорились?

— Есть. Так точно, буду держаться, — Охара неуклюже вытянулся по стойке смирно.

На второй день полковых учений Яматохиса и Кадзи попались на глаза офицеру из инспекции. Это была чистая случайность. На километровом расстоянии новобранцы без конца повторяли продвижение, остановку, бег, а тут офицер заметил этих двух. Возможно, он обратил внимание на солдата, который сам плюхался в воду, а винтовку держал на весу, оберегая от сырости. Когда сосед открыл стрельбу, новобранец стремительно бросился вперед. Тогда офицер присмотрелся и к солдату, который прикрывал первого огнем. По всем правилам действовал, ничего не скажешь. Это был Кадзи. Спустившись с насыпи, офицер подошел к нему, задал несколько вопросов по тактике и, убедившись, что солдат действует продуманно, инициативно, похвалил. Расспрашивая о выборе цели, засомневался было, можно ли ее поразить, ведь до цели получалось двести метров.

— Он из нашего стрелкового взвода, — сказал Хасидани. — С трехсот метров стреляет без промаха!

Офицер выслушал.

— В хорошей стрелковой форме, прекрасно обучен. И этот, второй, тоже в отличной форме. Расторопен, внимателен и вынослив, — заметил офицер вытянувшемуся перед ним Хасидани и перешел на другой участок.

Хасидани не сумел подавить счастливой улыбки.

Кадзи, не придавший особого значения этой «чести», продолжал бежать вперед, стараясь соблюдать положенную дистанцию и интервалы.

Когда офицер со старомодными усами засомневался, поразит ли Кадзи цель с такого расстояния, ему захотелось показать себя на боевых патронах.

Как бы там ни было, у Яматохисы и у него самого был теперь верный шанс для внеочередного производства. Если, конечно, не случится чего-нибудь непредвиденного.

Последний день учений — поход. Марш-бросок с полной выкладкой да еще с шестью одеялами, впридачу, тема: переквартирование сторожевых постов в пограничной полосе. Вес выкладки — тридцать с лишним килограммов. Дистанция — пятьдесят километров. Отправка в шесть утра. Подразделения, вернувшиеся в казарму до шестнадцати ноль-ноль, считаются обладающими отличными маршевыми качествами, вернувшиеся до восемнадцати ноль-ноль — удовлетворительными, солдаты, выбывшие из строя, — мусором. Офицеры, унтер-офицеры и санитары идут без выкладки.

На десятом километре у Охары пересохло во рту, он почувствовал головокружение. Такое ощущение, будто воздух прилип к слизистой оболочке гортани и не проходит в легкие. Ремни ранца неожиданно впились в плечи, сдавили грудь.

Так чувствовал себя не только Охара. День был пасмурный, а растянувшаяся колонна новобранцев высунула языки, как собаки в палящий зной. Шли, ибо предопределено было идти. Шли, потому что идет передний. Не хочешь, чтобы на тебя орали, — шагай. Не хочешь получить по морде — шагай. Из строя не выходить. Если выйдешь — конец. Если на инспекции выйдешь из строя, всегда будешь в загоне, всегда, пока состоишь на военной службе. Так им внушили.

Сначала потела спина под ранцем, затем грудь. По пояснице пот стекал ниже, до самых колен. Там его держали обмотки, пот проступил через них. Когда исходишь потом, соль в организме убавляется и от солдата ничего не остается. Он превращается в выжатую тряпку.

Гудели ноги. Утром выдали новые носки, но они намокли, сбились и теперь до крови стирали кожу на пальцах, на щиколотках. Даже жесткая кожа на пятке превращается в сплошную мозоль, и только ступня свободна.

Квантунская армия шагает, волоча ноги, задыхаясь, обливаясь потом.

Когда Охара, споткнувшись, натыкался на впереди идущего, тот тоже сбивался с ноги, слышались проклятия. Расстояние между рядами постепенно увеличивалось. Более выносливые обгоняли товарищей и занимали места в опустевшем ряду. Идите, идите вперед. Пожалуйста, проходите. Как-нибудь потащусь. Буду плестись, пока ноги несут. Еще чуть-чуть. Дойду ли до той сопки? Не дойду, так свалюсь здесь. Не станут же бить лежачего. Все равно я солдатский мусор, а может, и человеческий, чему Томиэ отказывается от меня? Почему удесятеряет мои страдания? Ты знала, что я такой растяпа? А может, ты считаешь меня сильным? Слышь, Томиэ, я сейчас упаду…

Таноуэ шагал неторопливо, ступал твердо. Выкладки он словно и не замечал; что для крестьянина тридцать килограммов — пустое… Верно, уже начался сев. А беспокойство — тоже пустое. Этим делу не поможешь… Приходится надеяться на я солнце, руки жены и домашнюю скотину. А мечтать сладко. Мечтать, как осенью жена сложит возле дома огромные копны сена.

«Если вон тот, — думал Сирако, — выйдет из строя, тогда, пожалуй, и я…» «Тот» — это Кадзи. Кадзи шел размашисто. На первый взгляд могло показаться, что он и вправду вот-вот выдохнется. Но он дышал ритмично. Это был его естественный ритм, еще от спорта. Ноги исправно несли тело и все, что на него навьючили. Сирако все старался попасть в ногу с Кадзи, но вскоре отступился. Вон ему кто в пару — Канасуги, тот тоже язык высунул… Сирако решил: если Канасуги выйдет из строя, тогда и он…

Кубо что-то ворчал, а что — нельзя разобрать, высохший язык не справлялся со словами. «Незачем ноги сбивать, и без этого воевать можно, воюют-то не ногами», — ворчал Кубо.

— Эй, возьмите-ка выкладку у Охары, — сказал шедший налегке сбоку колонны унтер Сибата.