Том 3. Судебные речи - Анатолий Кони

Затем возникает вопрос: как, каким образом и куда были нанесены удары Северину? Для этого есть показания только что упомянутых свидетелей, из которых один слышал, что побои, судя по их звуку, наносились рукою по лицу, другой видел, как подсудимый толкнул извозчика так, что тот «поточился» и разронял деньги, а третий присутствовал при самом нанесении Северину подсудимым, со словами «пошел вон», ударов рукою со стальным перстнем в лицо. Кроме этих показаний о том, что извозчик пошатнулся после удара, упал и согнулся на полу, что скорей всего могло произойти от удара в лицо, удара столь обыкновенного при кулачной расправе, из показаний всех свидетелей, видевших Северина после происшествия, оказывается, что у него было разбито лицо и разбито, как уже мною сказано, в Григоровке. Показаниям о нанесении побоев противоречит показание Василия Стефановича, по словам которого извозчик, оттолкнутый подсудимым, отскочил в переднюю, а вовсе не пошатнулся и не падал. Но, не говоря уже о неправдоподобности показания Стефановича о показывании часов, о том, что извозчик «ломился» в едва притворенную дверь, и даже не говоря о противоречии этого показания с объяснениями самого подсудимого, нельзя не заметить, что свидетель Стефанович, несмотря на все старания при перекрестном допросе, не мог ни удовлетворительно объяснить сбивчивости своего показания, ни разъяснить, что он понимает под словом «отскочить» — придает ли он этому слову общеупотребительное значение прыжка назад или разумеет что-либо другое. Здесь возникал вопрос о кольце. Признаюсь, указания Склаво и Ковалевского на ношение подсудимым кольца на правой руке, кольца весьма солидного и тяжелого, я считал довольно слабою уликою для обвинения ввиду настойчивых уверений подсудимого, что он никогда на правой руке кольца на четвертом пальце не носил. Эти уверения, подкрепленные показаниями домашних, продолжались и здесь на суде с прежнею настойчивостью, сам подсудимый даже примерял пред нами свое кольцо на правую руку, и оно, очевидно, для всех, несмотря на видимые усилия подсудимого, не входило ни на один из больших пальцев правой руки. Приходилось сознаться, что одна из улик, и ввиду заключения экспертов при вторичном вскрытии — улика довольно важная, пропадала. Оставалось прибегнуть к последнему, почти безнадежному после всего предшествовавшего, средству — просить господ экспертов рассмотреть, нет ли на правой руке обычных следов от долговременного ношения кольца, нет ли полоски, ободка на пальце… Эксперты, с свойственным им вниманием, рассмотрели правую руку обвиняемого, неповинную в ношении кольца, и нашли не только ободок, не только следы ношения кольца, нашли даже, чего, полагаю, никто уже не мог ожидать после происходившего пред этим, нашли, что и самое кольцо, не входившее на палец в руках подсудимого, довольно легко и без особых усилий, при небольшом поворачивании, входило на четвертый палец правой руки подсудимого. Вы помните, господа присяжные, этот опыт, и я полагаю, что и на вас, как на всех, он произвел впечатление неожиданности и некоторого удивления. Удивления этого нельзя не разделить. Остается думать, что или подсудимый Дорошенко забыл, что еще в прошлом году носил на правой руке это злосчастное кольцо, или же что он, приготовляя доводы в свою защиту, несколько неосмотрительно избирал приемы и способы этой защиты, забывая, что если извета о краже неблагодарного Ковалевского и нельзя проверить тотчас, то вопрос о кольце подлежит зато проверке воочию, проверке, которая неминуемо должна повести к оценке искренности оправданий подсудимого и к некоторым неблагоприятным для него выводам относительно свойств тех способов, которыми он думает защищаться здесь на суде, где все происходит гласно. Итак, побои были Северину нанесены в лицо рукою, на которой был тяжелый чугунный перстень.

Остается решить, чем вызваны были эти побои и насколько при нанесении их Дорошенко действовал сознательно, понимая, что он делает? Подсудимый объясняет, что был раздражен и рассержен грубостями и дерзким обращением извозчика. Но свидетели Склаво, Ковалевский и Буймистров единогласно утверждают, что в требованиях извозчика не было ничего дерзкого и он грубостей никаких не говорил, а тем более не размахивал руками и не задевал подсудимого. Он, быть может, только громко говорил, но это еще не причина к раздражению. Отсутствие раздражения доказывается и тем, что другие лица, находившиеся на месте происшествия, не видали поводов к раздражению, и одно из них даже сделало замечание Дорошенко в защиту Северина. Притом, это был не единичный случай, не случай, в котором человек тихий и смирный был выведен из себя и на время забыл и благоразумие, и осторожность. Побои, нанесенные Северину, не были припадком вспыльчивости, в которой человек не помнит себя, но затем тотчас же остывает. Это было, по-видимому, делом довольно обыкновенным для подсудимого. «Не смеете распоряжаться в моем доме, здесь я хозяин!» — кричит он в ответ на замечание Склаво о том, что извозчика бить не за, что, и затем объясняет, что «бьет всех извозчиков без различия». Защита старалась выяснить здесь своими вопросами свидетелям — хорошо ли обращался подсудимый с женою? Я хорошенько не понимаю, к чему служат эти вопросы. Что же доказывается хорошим обращением с женою? Дорошенко не обвиняется в отсутствии семейных добродетелей, и хорошее обращение с женою нисколько не доказывает, чтобы он не был способен дурно и самоуправно обращаться с другими лицами, а особенно с извозчиками, которых он «бьет всех без различия». Притом если бы и было доказано, что подсудимый действовал в пылу раздражения, более или менее основательного, то и это не может" служить к его оправданию, а лишь, по закону, к смягчению его вины. Перехожу к вопросу о том, действовал ли подсудимый сознательно? Вопрос этот должен быть решен утвердительно. Подсудимый не только не был пьян до бесчувствия, до отсутствия сознания своих поступков, но он не был даже просто в состоянии опьянения. Он был лишь только навеселе, т. е. в том состоянии, когда человек может себе отдавать полный отчет в своих действиях. «Господин Дорошенко уехал от меня слегка навеселе, как обыкновенно после именинного ужина», — говорит свидетель Веприцкий. «Господин Дорошенко приехал в Григоровку не пьяный, — говорит Стефанович, — а только «под фантазией». Из показаний свидетелей ясно, что подсудимый действовал с полным сознанием и своих обычаев, и своих прав. Он понимал также и значение того, что делал, понимал, что нанесение им извозчику побоев не есть действие законное — и вот почему, когда Склаво собирается ехать с Севериным и выходит в переднюю, в темной передней щелкает ключ, кто-то пробегает и слышится голос Дорошенко: «Теперь можете ехать!» Склаво, таким образом, насильно удержан, а Ковалевскому дано приказание поскорее выпроводить извозчика из Григоровки. Ковалевский в точности и покорно выполняет это поручение, как покорно вносил за Дорошенко в комнату привезенное им вино и как покорно обещал впоследствии скрывать истину, если возникнет дело о побоях. Только последнего поручения он во всей точности не исполнил: пришлось показывать под присягой, и совесть взяла верх над благодарностью за рекомендацию и подарок. Таким образом, Дорошенко сознавал свои действия и старался предотвратить их последствия, конечно, последствия только по отношению к себе. Я полагаю, кончая первую часть обвинения, что едва ли может возникнуть сомнение в том, что побои были действительно нанесены Северину подсудимым сознательно и с намерением, т. е. с целью причинить именно какую-либо телесную боль Северину, без всякого, впрочем, умысла на убийство, на причинение ему смерти. Однако смерть причинилась…

Приступаю ко второй части обвинения, к доказыванию, что смерть Северина последовала от побоев, нанесенных ему подсудимым. Основанием к разрешению этого вопроса служит главнейшим образом акт судебно-медицинского вскрытия, произведенного вторично, так как первый акт вскрытия, составленный врачом Щелкуновым, составлен незаконно; он подложен и должен быть вычеркнут, выброшен из числа каких бы то ни было доказательств в деле» Затем, важное значение в деле имеют объяснения господ экспертов, разъясняющих судебно-медицинские вопросы в деле. Судебная медицина — важное подспорье для разрешения многих уголовных дел — не есть еще наука вполне развившаяся. Многие части ее вовсе еще не разработаны или разработаны очень мало. Сами деятели этой науки сознаются, что главная задача их состоит пока еще в собирании примеров, и воздерживаются от общих выводов и твердых положений, признавая, что для этих выводов еще не все приготовлено и что многие настоящие положения нередко недалеко отстоят от простых предположений. Судебная медицина стоит в тесной связи с, общею медициною, т. е. со всеми остальными медицинскими познаниями, а медицина вообще допускает не мало предположений и догадок. Факты, добытые наукою, составляют ее драгоценное достояние и непреложные истины, но выводы из этих фактов в их взаимной связи, толкование этих выводов, понимание их могут быть весьма различны и нередко совершенно противоположны один другому. Это не лишает выводы эти своей цены и достоинства, это только лишает их безусловной непреложности и указывает на возможность смотреть с разных точек зрения на предмет. Недаром старая латинская поговорка, сопоставляя имена двух великих врачей древности, говорит, что «Гиппократ твердит одно, а Галлиен совсем другое». Но если медицина, обладая известным количеством твердых правил и положений, представляет в то же время обширное поле для предположений и догадок, то из этого вовсе не следует, чтобы этим предположениям нельзя было доверять, чтобы ввиду того, что приходится встречаться иногда с несколькими предположениями, можно было отказываться от разрешения представляющихся вопросов и умывать руки. Можно ли в тех случаях, когда действия обвиняемого и многое множество бытовых причин соединились так, что затруднили отыскание очевидной истины и добытие определенных, осязательных результатов и заставили прибегать к предположениям, можно ли, повторяю, отказываться от исследования истины? Необходимость довольствоваться предположениями, если только в основание их положены данные действительно существующие, не должна останавливать правосудие в отыскании истины, так как предположения, исходящие от людей, близко и хорошо знакомых с наукою, суть добросовестные выводы, к которым они приходят, идя разными путями, смотря с разных точек зрения и в конце концов иногда приходя к одинаковому результату. Какое их предположение вполне согласно с истиною — сказать трудно, да и невозможно, да и не нужно; но для определения, по мере сил человеческого разумения, какое из предположений ближе всего подходит к истине, есть могучее и верное средство. Средство это — здравый смысл. Он не останавливается на одних выводах науки, он вслушивается во всю совокупность свидетельских показаний, всматривается во всю житейскую обстановку дела, посредством нее, посредством указаний практического опыта проверяет он разное образные и многосторонние выводы науки и приходит, наконец, к заключению, к заключению, по возможности верному… Вот почему обвинение считает весьма хорошим явлением то, что эксперты в настоящем деле высказали три различных мнения. Это указывает, что они обсудили предмет со всех сторон и дали большой материал для обсуждения суду, который должен постановить приговор, мысленно проследив все слышанное и виденное здесь и оценив свидетельские показания относительно болезненных явлений у Северина, в связи с объяснениями экспертов и с указаниями практической жизни. Но, прежде чем приступить к оценке показаний экспертов, необходимо припомнить, что при вторичном вскрытии доказано, что носовая кость у Северина переломлена. Основываясь на найденном, судебные врачи, производившие вскрытие, признали, что, судя по виденному ими и слышанному о ходе болезни Северина, надо прийти к убеждению, что смерть его последовала вследствие горячечного состояния, которое было обусловлено потерею крови, бессоницею и душевным волнением. Причинную связь между повреждением носа у Северина и смертью его врачи не отрицали, но заявили, что не могут ее безусловно признавать, а только предполагают. Это свидетельство врачей и послужило исходною точкою для заключений, данных здесь на суде почтенными представителями медицинской науки, профессорами университета Питра, Грубе и Аямблем. Я внимательно следил вчера за этими заключениями, старался уловить все их оттенки и особенности и, как полагаю, могу их здесь повторить перед вами, господа присяжные заседатели, в главнейших и существеннейших чертах. Так, на предложенные вопросы господин Питра отвечал, что вообще смерть последовала с припадками горячки, но причины, вследствие которых произошла горячка, вскрытием не обнаружены. Профессор Лямбль нашел, что колотые раны и ранения от удара, ушиба, разможжения отличаются тем неблагоприятным обстоятельством, что они сопровождаются обыкновенно сотрясением. Сила, производящая это сотрясение, недостаточна для того, чтобы прекратить жизнь или отправление важных органов, но вполне достаточна для того, чтобы произвести такой беспорядок, такое нарушение нормального состава нервных центров, от которого они не легко оправляются и последствия которого, в иных случаях, могут окончиться печальным исходом. Все опытные хирурги знают, что сложные повреждения носа иногда влекут за собою важные заболевания мозговых оболочек, а именно — острое воспаление мягкой оболочки. Проводником подобного заболевания могут быть, в некоторых случаях, кровеносные сосуды; в других случаях может быть воспаление надкостной плевы; но главною причиною такого воспаления считается сотрясение. Перелома горизонтальной пластинки решетчатой кости при этом может и не быть; по опытам оказалось, что при ударе тяжелым молотком, нанесенном прямо на нос, при самом обширном и глубоком разможжении носовых косточек и почти всего лабиринта решетчатая пластинка может оказаться неповрежденной. Обращаясь к признакам болезни Северина, профессор Лямбль нашел, что при исчислении их поневоле подумаешь прежде всего об остром поражении мозговых оболочек. Конечно, горячечное состояние со всеми отдельными признаками, как они приводятся здесь, — головною болью, слабостью, жаром, отсутствием аппетита, жаждою, головокружением, шумом в ушах, мутностью зрения, бредом, — все это бывает еще и при других болезнях, как-то: при тифе, скарлатине, оспе и кори. Но тот порядок или, лучше сказать, беспорядок болезненных признаков, какой был замечен у Северина, та шаткость и незначительная резкость явлений, при которых он, еще незадолго до кончины, мог прощаться и говорить о приближающейся смерти, — это все не соответствует обыкновенной горячке, от которой взрослый человек обыкновенно и не умирает на двенадцатый день. Так, например, тиф обыкновенно не начинается с побоев или ушибов, а с предвестников, т. е. неопределенных явлений, обнаруживающихся в течение нескольких дней, с общего нерасположения, некоторой вялости, человек при этом не в духе, у него легкая наливная краснота глаз или же легкий насморк, а потом уже настает озноб и жар. Если же человек средних лет умирает в тифозной горячке на двенадцатый день, что редко бывает, тогда он последние дни наверно находится в полном беспамятстве и глубоком, так называемом коматозном состоянии, а таких признаков при жизни Северина не замечено. Острые травматические воспаления мозговых оболочек убивают человека, средним числом, на второй неделе; при остром воспалении мозговых оболочек бред у человека средних лет наступает приблизительно под конец жизни, до появления параличных явлений. Северин был до 17 сентября. здоров, повальных горячек в то время не было, он не находился в такой зловредной атмосфере, в которой окружающий воздух мог бы подействовать заразительным образом на его здоровье, а заболел он вслед за травмическим повреждением, после которого появились преимущественно головные припадки. Поэтому профессор Лямбль затрудняется допустить у него существование какого-либо другого горячечного состояния, кроме упомянутого острого воспаления мягкой мозговой оболочки. Таким образом, он пришел к заключению, что связь между наружным повреждением и горячечным заболеванием Северина не оказывается сомнительною, именно по причине невозможности подвести случай под какую-нибудь другую болезнь.