Год любви - Пауль Низон

Полиция как раз оцепляла место события, военный оркестр стоял несколько в стороне, готовый вступить по первому знаку. А на колонне бросающаяся в глаза, зияющая пустота. Путник, вытянув испещренное морщинами лицо, оказался в кольце оцепления; ему хотелось понять, в чем причина всеобщей нервозности.

Он чувствовал себя неуютно в своих двух плащах и с рюкзаком на спине, его легко могли принять за солдата, возможно, выжившего в Первой мировой войне. И в самом деле: разве не о нем говорят сейчас господа, по виду служащие похоронного бюро, но на деле политики высокого ранга? Они явно разглядывают его, указывают пальцами сначала на него, а потом на пустующее место на колонне. Он хочет спрятаться. Но его хватают за руку и после недолгой возни скорее заставляют, чем уговаривают подняться на колонну. Замена пропавшего памятника?

Играет музыка, по очищенной от людей улице шагает президент, у путника наверху кружится голова, ему неудобно стоять, он незаметно меняет положение ног. Никто не обращает на это внимания, все головы повернуты в сторону президента и последующих ораторов, кроме того, путник не попадает в привычное поле зрения, так как стоит высоко, серая фигура на фоне серого неба. Он видит все с высоты своего положения, видит, как через некоторое время покидает площадь оркестр, как расходятся люди и полиция снимает оцепление, и только когда чуть позже он начинает жестикулировать и орать во все горло, требуя, снять его с колонны, туристы хватаются за фотоаппараты и фотокамеры и снимают, снимают как полоумные — не для того, чтобы запечатлеть недоразумение, кричащую несправедливость, а чтобы продемонстрировать чудеса техники. Путник превратился в святого на пьедестале.

Никуда не годится, думаю я. Так легко тебе от него не отделаться, он и впредь будет маршировать по городу. И пусть себе марширует.

Официанты убирают со столов, ресторан опустел, я один из последних посетителей у Шартье, если не самый последний. Поражаюсь великодушию официантов, которые позволяют мне сидеть до конца, не напоминая, что пора уходить. Это не просто великодушие, это проявление нежности. Уверен, мне бы подали и стаканчик на посошок, стоило только попросить.

Я люблю официантов, они не просто хорошо знают людей, они любят их. Я вспоминаю одного официанта, которого мне пришлось тащить в его мансарду, когда он после очередного стакана рухнул под стол. Было это в выходной день, он поздно ночью появился в одном из баров, где я выпивал с друзьями, элегантной внешности человек, мы его не сразу узнали. Мы болтали и пили, пили часто, наш друг официант все время угощал, нам, чтобы не ударить в грязь лицом, приходилось отвечать тем же.

И вдруг он свалился на пол. Хозяин заведения, приятель официанта, назвал нам адрес и рассказал, как добраться до мансарды. Мы вдвоем затащили его наверх, и я до сих пор помню то удивление, которое охватило меня при виде более чем убогой чердачной комнатенки. Крохотный чуланчик, незаправленная кровать, прикрепленный к стене осколок зеркала, рядом две открытки; единственный стул; на полу грязные носки. Так вот где жил тот, кто в таком элегантном костюме появился в баре и раз за разом угощал всю компанию. Эта была не просто нищета, это было одиночество, тяжелое, гнетущее одиночество. Может, он бился об заклад? Играл в рулетку? Содержал кого-нибудь?

Видит Бог, я по себе знаю, что значит обитать в скромном жилище, но такого убожества видеть не приходилось. Тут я поневоле вспомнил, как однажды написал в своем непрезентабельном кабинетике — в дополнение к описанию обстановки: я повелитель своего письменного стола. До чего же хвастливый постскриптум! Попытка желаемое выдать за реальность. Если и могла идти речь о повелении, то лишь в редчайших случаях. Чаще всего это были раздумья и напряженное высматривание следов, намеков на следы; или попытки поймать конец нити, потянуть за него, обнаружить еще одну нить, и так тянуть до тех пор, пока не обозначится что-то похожее на ткань или ковер. С разноцветными узорами. Или хотя бы на половичок у порога, то, на что можно встать. Или на парашют. Чтобы парить. Да, когда повезет, образовавшуюся словесную ткань надувает струей воздуха или порывом ветра — и можно повиснуть на ней и лететь. Тогда мир сразу начинает казаться другим.

Откуда взялась эта навязчивая страсть вытягивать за ниточку себя или что-нибудь еще, выставлять напоказ и приводить в движение? Может, все дело в желании нарушить могильный покой и произвести впечатление движения, то есть жизни? Или эти раскопки, эту археологическую экспедицию предпринимаешь из жадного желания обрести что-то ускользнувшее, а заодно и самого себя? Только бы не катиться в опломбированном вагоне сквозь непроницаемый мрак к смерти, всегда утверждал я.

Разве мой английский друг Джо катился в смерть в своем брюхе, как в опечатанном баллоне? Или он так и остался в предродовом состоянии и словно в околоплодных водах или в брюхе кита дрейфовал навстречу смерти? Может, именно поэтому он не проявлял никакого интереса к миру и другим людям, что плавал в своей оболочке и ни в чем не нуждался? Ему и в самом деле не нужны были озарения, так как там, где он плавал, свет еще не отделился от мрака. Был ли Джо в таком случае настоящим парнем, то есть свободным человеком? И люди, подобные путнику или солдату на границе с Маньчжурией, в сравнении с ним только потому всего лишь подневольные, что однажды увидели проблеск света и с тех пор боятся мрака и тянутся к свету в маниакальной надежде на избавление?

Возьмем, к примеру, солдата, думаю я; он ведь мог просто умереть с голоду и погрузиться в приятную дремотную темь, если бы был слишком ленив или малодушен, чтобы дезертировать. На что он надеялся, роя свой окоп?

Должно быть, его взбадривает и побуждает к труду фантазия, думаю я. Джо, похоже, был начисто лишен фантазии. Фантазия, помимо всего прочего, еще и заставляет человека бояться. Не будь у солдата фантазии, он не ждал бы, когда появится враг, и, стало быть, ничего не боялся бы. Не знал бы скуки, чувства долга, стремления к успеху, любопытства, надежды, вообще ничего, не знал бы даже чувства собственного достоинства. И кем выглядел бы Джо в глазах добровольно обрекшего себя на рабство солдата — свободным человеком или просто комиком?

Я представляю себе, как Джо в своем твидовом костюме, с фотоаппаратами, экспонометром и полевым биноклем на шее, в каскетке а lа Шерлок Холмс над посиневшим, как при апоплексическом ударе, лицом, пыхтя и потея появляется в поле зрения солдата. Mr. Livingston, I presume, я полагаю, вы мистер Ливингстон? Кто из них увидел бы в другом угрозу? Полный ужаса рыбий взгляд Джо, логически мыслящего человека, который сразу же начинает прикидывать пути возвращения, достает из карманов ворох полевых карт, железнодорожных справочников и даже — почему бы и нет? — радиотелефон. Вероятно, солдат испытал бы такой шок, что упал бы замертво. А Джо взялся бы за шанцевый инструмент, чтобы похоронить солдата, а потом — но это надо еще как следует продумать, — чтобы продолжить его работы. Есть же на свете типы!

Одинокий солдат на тихом фронте. Думаю я. На границе с Маньчжурией, вечная пустота до самого горизонта. Думаю, ничего не происходит, абсолютно ничего, даже муха не пролетит или оса, воздух не шелохнется, о войне и речи быть не может, исключено. Думаю я.

Я поднимаю глаза. Ресторан прибран, пуст. Я последний посетитель у Шартье, последний человек? Нет, за буфетом, скрестив на груди руки, прислонился к стене официант. В его глазах невысказанный вопрос — подавать ли счет?

Сейчас, говорю я и думаю: еще одно, последнее слово.

Я протягиваю солдату микрофон. Последнее слово, вполголоса прошу я. И жду. Официант ждет со счетом на подносе. Наконец я слышу голос солдата. Кто здесь? Спрашивает солдат. Кто здесь? Громко повторяю я. Что вы сказали? Спрашивает официант.

Неважно, говорю я и встаю. Расплачиваюсь и ухожу.

Париж, 1986–1988

Примечания

1

Приятная тень (исп).

2

Здесь: достоинства (франц.).

3

Испанское бренди. — Прим. перев.

4

Ничего, всё, добрый день (исп).

5

Авенида генералиссимуса Франко (исп.).

6

Сутин Хаим (1893–1943) — французский художник, по происхождению российский еврей. — Прим. перев.

7

Ясс — популярная в Швейцарии карточная игра. — Прим. перев.

8

Карлейль Томас (1795–1881) — английский историк.

9

«Счастлив тот, кто нашел свое дело» (англ).

10

Хотя бы, по крайней мере (франц.).