Год любви - Пауль Низон

А когда надвигалась гроза, душа моя ликовала и пела. Деревья, вздымавшие кроны в привычно серое небо, внизу плавали вместе с корнями в подземном море. И я вместе с ними. Я словно садился на корабль, плывущий в страну любви.

Вчера в автобусе, между Йеной и Монпарнасом, я наблюдал за одной школьницей. Шел дождь, девочка задумчиво рисовала пальчиком на мутном стекле какие-то фигурки. Ее коротко подстриженные волосы были с дерзкой асимметричностью зачесаны набок, суставы пальцев сильно развиты, готов поспорить, что она играет на скрипке. Девочка между школой и родительским домом, у окна жизни женщины, женской судьбы. И я вдруг увидел ее лицо глазами ровесника, почувствовал священный трепет, с каким мальчик смотрит на любимое лицо. Лицо кажется далеким, оно словно заключено в рамку недосягаемости и в то же время как бы погружено в благоговейное раздумье. Лицо, обращенное внутрь себя, в мечты, иконописный лик, предмет благоговейного поклонения. При взгляде на него охватывает страх а какие все-таки разные существа люди, возникает предчувствие надвигающегося разобщения и непреодолимого одиночества. Как мог он надеяться, что смеет притронуться к такому вот лицу, всегда преследовавшему его? Столкнувшись с реальностью, оно упадет с алтаря и разлетится вдребезги.

Девочки моего детства волновали меня, они излучали таящиеся под юбками зной и плотскую притягательность, которые следовало отвергать как нечто чудовищное и запретное. Они напускали на себя заносчивый вид, но в их болтовне, в их стремлении из всего делать тайну присутствовало нечто такое, что касалось нас, мальчишек, они могли властно отвлечь нас от наших воинственных проказ, они притягивали наши мысли к тому, что бросало нас в краску и в дрожь. От них исходила какая-то непостижимая сила, при всей своей детскости они обладали уже каким-то древним знанием. Мы ругали их, смеялись над ними и в то же время только о них и думали. Они хранили в себе тайну, тайна называлась сладострастием, именно она наделяла их властью; для нас это означало обещание слабость покорность; чтобы избежать этой опасности, мы их дразнили.

Галька потрескивала под ногами, когда мы по дороге в школу или из школы сталкивались с девочками. Некоторые из нас уже стали благовоспитанными мальчиками и, прирученные, шагали рядом со своими избранницами; мы считали их потерянными для себя, перебежчиками.

Я тоже стал перебежчиком, в двенадцать лет, но перебежал я не в омут сладострастия, а сразу в любовь. В страну любви. Одно только было важно для меня: близость любимой. Я думал только о ней одной. Мысль о ней освещала улицы и даже небо. Освещала весь мир. Мне достаточно было находиться рядом с ней. Я шел рядом с любимой словно сквозь первый день творения, сквозь начало мира, сквозь бесконечную красоту и чистоту, воздух замирал от восторга, свет был напоен счастьем. Мне казалось, будто я в раю. Но длилось это недолго. В райские кущи вгрызалось желание, а с ним и страх. Я хотел, чтобы счастье длилось вечно и принадлежало только мне одному. Но рай был запятнан сомнением, счастье вытекло ручейками малодушия, превратилось в обычную детскую историю с грустным концом.

С тех пор я стал бояться любви, бояться душевной травмы. Обжегшийся на первом чувстве ребенок не хотел больше любить, должно быть, ему хотелось, чтобы любили его. Я мечтал о любовных приключениях, о покоренных сердцах, о разбойничьих набегах, грабежах и опустошениях. Я хотел испытать любовь, любовь была эросом, а эрос — наплывами мечтательности, эликсиром счастья, средством для достижения цели. Все переживания отныне окрасились светом эротики, я искал приключений и находил их. Счастье стало плотским наслаждением, а любовь — обменом тела на тело.

Словно корабли под наполненными ветром парусами, проплывали на горизонте женщины. И мне казалось, что мимо меня проплывает последний, единственный корабль.

Путник сидел на ступеньках церкви Сен-Рош, на нем были кроссовки и вельветовые брюки, в руке он держал банку пива или газированной воды, волосы он подстриг. Я уже прошел мимо, как вдруг удивленно подумал: а где же рюкзак? И точно: обоих плащей на нем тоже не было. Не было толстого укрытия, которое бродяги не снимают даже в жару. Вот откуда впечатление, что он помолодел. Вполне возможно, подумал я, что он снял рюкзак где-то неподалеку и прикрыл его своими двумя плащами, я не присматривался. Может, он и впрямь решил избавиться от своей карающей ноши? Решил вернуться домой? Я хочу понять, что с ним произошло.

Один бармен, точнее, барменша, трансвестит с внушительной грудью и накрашенной физиономией, на мой вопрос о путнике ответил: разумеется, я его знаю, он ночует под аркадами у входа в гостиницу «Континенталь». Трудно поверить, чтобы портье в ливреях, когда они у стеклянных порталов с вращающимися дверями высматривают такси или с высокомерным видом пялятся в пустоту, стали терпеть в своем окружении такого бродягу, как путник.

Ухмылка путника, словно впечатанная в изможденное лицо и напоминающая маску, мешает мне заговорить с ним. Но если и заговорил бы, что я ему скажу? С чего начну? Он ведь, подумал я, не только не попрошайничает, но, судя по всему, и отвергает всякие контакты с внешним миром. Я ни разу не видел его в чьем-нибудь обществе, он всегда одинок и молчалив. Не стану же я спрашивать у него, который час. И все же мне хотелось узнать, как… и тут в голову мне внезапно пришла фраза: он прокутил свои деньги с женщинами.

С какими женщинами? Вытеснил ли он к тому времени из памяти ту, с которой провел ночь в гостинице и которая свела его с ума? Перестал ли звонить ей? Тогда он ведь еще не был бродягой, хотя состояние его духа внушало опасения, и, следовательно, тем настоятельнее нуждался он в любви. Жил скромно в гостиницах. Деньги у него были. Пока.

Он мог остановиться перед одним из затененных баров с полуоткрытой дверью, мог заглянуть внутрь. Заглянул и тут же отпрянул — приглушенный свет, глазам трудно привыкнуть к полутьме, в которой он разглядел сидевших вдоль стены на высоких стульях декольтированных девушек, чьей обязанностью было развлекать посетителей и побуждать их к трате денег; они выжидательно повернулись в его сторону. Выжидательно или со скукой в глазах, ему трудно понять, он стоит перед дверью, точно захваченный врасплох, и не знает, убежать или войти. Он входит, встает у стойки, заказывает. Нос фильтрует воздух, в котором плавает запах сигарет, и сквозь клубы дыма тянутся ароматы различных духов, приторных и освежающих, они смешиваются с чем-то тяжелым, напомнившим ему о едва ощутимых испарениях женского тела; густой, насыщенный запахами, приятно дурманящий воздух. Он пьет то, что ему принесли, принюхивается к запахам и все больше расслабляется. Наконец одна из женщин слезает с высокого стула и, выжидательно улыбаясь, приближается к путнику. Можно, я составлю вам компанию? Она присаживается рядом. Хозяйка бара или патронесса ставит перед ней бокал шампанского. И каким прекрасным становится вдруг этот полумрак, настоящий занавес, отгораживающий от того, что творится при дневном свете на улице, а здесь вечные сумерки, думает он, или вечерняя заря? Да, вечерняя заря. И этот подарок приглушенности, приглушенные голоса, тихо позванивают льдинки в бокале, приглушенная музыка, настроение, какое бывает при дождливой погоде, занавес из навевающих усталость колебаний. Он смотрит в лицо незнакомки, примостившейся рядом на высоком табурете. Глаза между темными штрихами, под тенями век смотрят загадочно и заманчиво, кажется, будто они плавают за отшлифованным стеклом; и великолепно накрашенные губы раскрываются при разговоре, демонстрируя блестящие зубы. С просцениума красивых зубов и полных губ слетают слова, грациозно, словно канатные плясуны, балансируют они на мягком убаюкивающем голосе.

Оба лица поворачиваются друг к другу, глаза погружаются в глаза, ее — нерешительные, удивленные, предостерегающие, манящие, способные выразить больше слов и многозначительных пауз. Иногда в темноте возникает женская — рука, выныривает из мрака, держа в пальцах сигарету или жестом подчеркивая какое-нибудь слово, и пальчики с лакированными ногтями и сверкающими кольцами появляются и плывут по воздуху. Из-за стойки выходит барменша — или патронесса. Что будем пить, повторить то же самое? О чем мы говорили? — спрашивает он женщину, что сидит рядом с ним. Кажется, о трубаче или о певце, что повизгивает в глубине зала. Любит ли она музыкантов и что вообще она любит или не любит в жизни и что делала до сих пор. Маленькие признания, восхитительные, создающие атмосферу доверительности.

А лед позвякивает в стакане, в голове приятный туман, кажется, будто время, все без остатка, принадлежит только им двоим, они разговаривают, не отводя глаз друг от друга, иногда женская ручка словно нечаянно прикасается к нему. Им некуда спешить. В их распоряжении сколько угодно времени. Они беседуют и выпивают.