Женщины-масонки - Шарль Монселе

– Что же вы мне скажете? – после минутного молчания спросил Филипп, садясь подле нее.

Амелия подняла глаза и посмотрела на него.

Филипп попытался улыбнуться.

– Можно подумать, что вы меня боитесь,– произнес он.– Напрасно вы тревожитесь из-за такого простого разговора… Дайте мне руку.

Дрожащая рука Амелии легла на пылающую руку Филиппа.

– Прежде всего я – ваш друг; ваш супруг я во вторую очередь,– сказал он.

– Я это знаю, Филипп,– пролепетала Амелия.

– Но в то же время я – человек своего времени, своей эпохи. Я не стану гневаться. Я полагаю, что любые затруднения, какими бы они ни были, можно устранить с помощью хорошо продуманного, хорошо рассчитанного разговора. Так же должны думать и вы, мой друг. Так поговорим же, или если вам не нравится это пошлое слово «поговорим», то давайте побеседуем. Побеседуем и найдем способ полюбовно закончить наш спор. Слышите – полюбовно? Я употребляю это слово, чтобы вас успокоить… Это значит, что я готов пойти на уступки, которых вы требуете… нет, которых вы хотите. Ну же, Амелия, сделайте и вы шаг мне навстречу. Вы видите, что имеете дело не с домашним тираном, вы видите, что я не похож на мужа из мелодрамы – на мужа, у которого волосы встают дыбом и который судорожно расстегивает и застегивает пуговицы. Я страдаю – это правда, но я еще способен улыбаться.

Ужас, овладевший Амелией, не мешал ей слушать Филиппа с восторгом.

– Быть может, вы меня еще не знаете,– продолжал он.– Так знайте, что брачные узы соединили вас с человеком, который с тех самых пор считает своим долгом быть чистосердечным, идти по прямому пути, по пути самоотречения, с человеком, который отдал вам жизнь, сказав: «Я буду таким, каким вы пожелаете». Но я имел в виду только новое будущее, новые обстоятельства. С той минуты, как вы заставили меня вернуться в круг моих былых впечатлений, как внесли в мою семейную жизнь заботы и тревоги холостяка, тоску и ревность, я вновь становлюсь тем, кем был до знакомства с вами, и в глубине моей души возрождается моя былая жестокость одновременно с моими страданиями. Филипп встал.

– Дайте мне возможность остаться добрым человеком, Амелия,– продолжал он.– Не заставляйте меня вновь вернуться к прошлому. Если я столь упорно, предосторожности ради, стою на своем, то это только потому, что боюсь того, что вы можете подчиниться вредному влиянию. Ваши душевные качества прекрасны, ваши добродетели велики, но жизненного опыта вам не хватает. Я принимаю во внимание вашу юность и полагаю, что я был бы безумцем, если бы допустил, чтобы вы сами были судьей в этом деле. Подумайте хорошенько, дорогое дитя мое: ведь я хочу только упрочить мир в нашей жизни. Таким образом, мой интерес к этому делу не есть интерес ребяческий именно потому, что вы сопротивляетесь столь упорно. Вы дрожите, вы плачете, и из этого я должен сделать вывод, что вы скрываете от меня нечто весьма серьезное…

– О да! – вполголоса произнесла Амелия.

– Как же вы хотите в таком случае, чтобы я согласился оставаться в неведении? Вы ссылаетесь на свою порядочность, вы взываете к моему великодушию. Что ж, прекрасно! Предположим, я прекращу расспросы, я любезно соглашусь надеть на глаза повязку, которую вы мне протягиваете; сегодня вечером я, взволнованный вашими слезами, растроганный вашими речами, быть может, и сумею забыть об этом неприятном эпизоде, но неужели вы думаете, что завтра или послезавтра воспоминание о нем не начнет меня преследовать сызнова? И разве легко будет мне избавиться от тревоги, когда я увижу, что вы уезжаете или возвращаетесь домой? И, однако, я буду вынужден молчать, коль скоро я пообещаю вам это. Теперь вы сами видите, Амелия, что за жизнь будет у нас. Понимаете ли вы, какими принужденными станут наши отношения? Скажите сами: может ли один из нас согласиться на подобную роль?

– Филипп, что я могу вам ответить? Все, что вы говорите, справедливо и умно, но надо мной тяготеет рок. Я должна молчать.

– Молчать?– повторил он.

– Я обещала, я поклялась.

– Кому?

Амелия не ответила.

Глаза Филиппа вспыхнули.

– Люди, которые заставили вас поверить в то, что вы абсолютно свободны, посягнули на мою власть,– продолжал он.– Обманщики, которые поработили вашу совесть, забыли, что она находится под моей охраной. У вас только два господина, Амелия: Бог и я!

– Филипп, заклинаю вас!

– Кто эти люди?

– Выслушайте меня Бога ради. Вы мой господин, это правда, господин, которого я боготворю, ради которого я с радостью пожертвовала бы жизнью, ибо я живу только вами. Почему же вы хотите унизить меня, заставляя нарушить клятву, которую я дала добровольно и которую храню, не испытывая угрызений совести? Я люблю в вас вашу силу воли, ваш ум – любите же и вы во мне мою честность и мое достоинство. Вместо того, чтобы стремиться унизить меня в моих собственных глазах, возвысьте меня своим уважением, поднимите меня на такую высоту, где меня не смогут коснуться сомнения и подозрения. Я ваша жена; не превращайте же меня в вашу рабыню!

Филипп, казалось, заколебался.

– Если бы вы сказали мне, что я должна поверить во все, что вам угодно, я непременно поверила бы,– горячо продолжала Амелия.– Я люблю вас сильнее, чем вы меня!

– Амелия!– после некоторого раздумья заговорил Филипп.– Я готов принести вам самую большую жертву, которую муж может принести жене: я принесу вам в жертву мой покой. Храните вашу тайну, если вы считаете, что она имеет такую могущественную власть над вами; храните ее, и пусть она, а не я, занимает первое место в вашем сердце. Я больше не противлюсь этому. Но эта тайна не вечна, она не может быть вечной. Я согласен, чтобы вы не открывали ее мне сегодня, но когда вы мне ее откроете?

Перед Амелией забрезжил свет надежды, но этот свет мгновенно погас.

– Пусть пройдет столько времени, сколько вам угодно,– продолжал Филипп Бейль,– и как бы долго ни продолжалось ваше молчание, я не стану роптать и буду ждать молча. Возможна ли более добровольная покорность? Отвечайте, друг мой!

– Филипп…

– Назначьте срок, и, сколь бы долгим он ни был, я не стану требовать, чтобы вы открыли мне вашу тайну раньше срока. Но знайте, что когда он пройдет, вы должны будете сказать мне все.

Амелия собралась с мыслями; она хотела напрячь все свои силы и в отчаянии призвать на помощь все свое мужество.

– Никогда,– еле слышно прошептала она.

– Как? Даже через два года?… Через десять лет?

– Никогда.

Филипп в первый раз бросил на нее взгляд, в котором не было любви.

Он топнул по ковру каблуком сапога.

– Борьба, вечная борьба!– воскликнул он.– Что за судьба выпала мне?