Новый Мир ( № 7 2011) - Новый Мир Новый Мир

— Да, литучебовская аудитория шире академической, в идеале — это журнал не столько для филологов и профессиональных читателей, сколько для публики, и вправду оторванной от реального живого литпроцесса, но горячо желающей в него вникнуть. Правда, в реальности такая публика в силу разных социальных причин изолирована не только от «Литучебы», но и от литературной периодики вообще.

— Ну-ну, и как же эта изолированная публика реализует свое горячее желание вникнуть в журнал, который в руках не держала? Вообще, по названию многие люди думают, что это издание вроде как для мол. писателей. Конкретно «учеба литературная». И вот читала я этот новый, иллюстрированный, с фото и графикой, с яркими вводками номер и думала — зачем они все об этом? Про героев Шукшина, про того же Толкиена. Как можно писать сейчас о Толкиене вне связи с «Гарри Поттером», ведь это самое топовое и актуальное продолжение его традиций (хотя бы и «от противного»)? Зачем эти отвлеченные историко-литературные заезды в художественные миры Шукшина, Твардовского? В этих материалах нет — не обозначено, не задумано даже — информационного повода к высказыванию. В самом деле, какая-то хрестоматия, книга, а не периодика.

— Мне кажется, брендовым этот журнал сделало бы не оформление в книгу — хотя ход для старинного журнала революционный, инициативу дизайнерскую хочется поддержать на содержательном уровне... Оглядимся вокруг: сейчас страшно популярны все эти тренинги, курсы, пособия — как стать успешным райтером, накатать сценарий, статью, роман. Дать обзор издательств, знакомить с редакторами, кураторами, площадками, фестивалями — передружить всех интересующихся функционеров и творческих людей между собой.

— А ты не считаешь, что это значит пойти на поводу у маркетинга, сделать журнал действительно некой условной «учебой» для графоманов? Насколько я знаю, был даже подобный проект — проводить на базе «Литературной учебы» своеобразную школу писательского мастерства — проект, заглохший как раз таки по причине рванувшейся в литературу толпы пресловутых «райтеров»... Функция «Литучебы», как я ее вижу, — не поддерживать популярные тренды, а возвращать читателя, пусть и на уровне — часто — ликбеза, «к истокам», к традициям, из которых произошли распространенные сегодня и пользующиеся любовью книжные топы. Такова ситуация с Толкиеном: в том и значимость и привлекательность этой статьи — для меня, — что она говорит не о связи с завоевавшим сердца «Гарри Поттером», а с корнями английской литературы, с поэтикой «Кентерберийских рассказов».

— Вы обе правы, но мне кажется, что изменение формата, внешнего оформления — это обманка, легкая анестезия, которая никак глубинно не меняет концепции. «Литучеба» эклектична и широко открыта любым актуальным, не обязательно филологически безупречным, зато броским, иногда скандальным материалам. Двусмысленность, спорность текстов и аргументов, все то, что не встроилось бы в другой толстый журнал, — здесь выглядит оправданным. Возможно, как раз в силу налета «молодежности», «учебности». «Учебность» — здесь не снижение планки, а расширение опций.

— Значит, «возвращение» и «учебность» в широком смысле — вот теперь вы мне объяснили, зачем этот журнал. В таком случае предлагаю убрать маркированные узкофилологические заголовки рубрик типа «Штудии» и «Мастерская перевода». А в номер набирать более популярно написанные — полемические или просветительские — статьи. В № 1 за 2011-й это поставленная на открытие статья Алексея Татаринова, который широко начитан и остроумен, а потому способен дать отповедь могильщикам современной литературы, и статья Александра Хрулева про Басё, где удачно сочетаются эрудированность автора и демократичный, образный стиль.

— Я бы еще предложила по возможности избегать той самой «двусмысленности» и тенденциозности материалов, привлекающих особенное внимание читателя: даже обеспечивая своего рода рейтинг прочтения, они в то же время компрометируют просветительскую установку журнала, ибо нельзя же, в самом деле, всерьез полагать (как это делает В. Козаровецкий в статье о несуществовании Шекспира), что королева Елизавета стала матерью всей английской литературы — от Филиппа Сидни до Фрэнсиса Бэкона?.. То же относится и к «современным» статьям: пристально вглядываясь в определенные планы литературного поля, авторы материалов многое оставляют за кадром, нарушая тем самым целостность восприятия контекста.

— Да, такие материалы лучше подавать вкупе с оппонирующими текстами. Если же говорить о рубриках, то, как мне кажется, очень своевременен (в силу дезинтеграционных процессов в культуре) запуск «Регионального контекста», где, пускай и несколько наивно, освещается «провинциальный» литпроцесс, фиксируются его проблемы, книжные новинки. Новое оформление (фотографии, рисунки на страницах) наряду со стилистикой и принципом отбора материалов, между прочим, также сближает «Литучебу» с газетой, а это, наверное, один из способов избежать изоляции от читателя и не впасть в ретроградство.

В е р а  П а в л о в а. Однофамилица. Стихи 2008 — 2010. М., «АСТ», «Астрель», 2011, 378 стр.

На самом-то деле это два сборника в одном. В книге-перевертыше типично павловская лирика «Однофамилицы» отделена от «Детского альбома» с подзаголовком «недетские стихи». Почему недетские — догадаться можно: «Мертвого часа ад. / Зажмурившиеся дети. / Запер маркиз Детсад / девочку в туалете / за то, что не хочет спать, / ведет себя как королева. / И писает мальчик в кровать, / полон бессильного гнева». Это скорее — темная подростковая ирония.

Сюда же вошли стихи, сочиненные дочерьми Павловой Лизой и Наташей, когда они еще не умели писать. Вот, к примеру, образец Наташиного творчества: «Я жила однажды / У мамочки своей. / Потеряла и бросила мамочка меня. / И теперь я живу не у тебя. / Я живу в лесу, / Противном, плохом. / В лесу, в лесу / Я жила / В маленьком домике / У лисы…» и т. д. Типичный поток детского сознания, зачем-то зафиксированный на бумаге и включенный в книгу, как будто призван подсказывать генезис поэзии матери — из неотрефлектированного потока каждодневных мыслей, из обрывочных впечатлений, из слайдоскопичных образов.

И вправду, последние стихи В. Павловой — это четыре, чаще восемь, редко — двенадцать строк. Опасная дистанция, на которой может получиться либо пронзающий афоризм, либо недоделанный, беспомощный ошметок. Последнего в «Однофамилице», к сожалению, немало: «вытаращила соски / выпучила глазки /троечница у доски / ждущая подсказки / треугольник абэцэ / три гипотенузы /злая радость на лице / отличницы музы». Поэзия женского интима, которой славится В. Павлова, в подобных текстах превращается в маловразумительную пошлятину.

Основной корпус этих стихов можно охарактеризовать как фразы из записной книжки — яркие, эмоциональные, но слишком летучие, чтобы стать полноценной поэзией («Газета. Последний номер. / Последняя в нем статья. / Ну, кто там еще помер? / Оказывается, я»). Впрочем, иногда попадаются примеры замечательной звукозаписи, парономазии: «Тоска по родине? По родненьким, / по рыбакам и огородникам, / юродивым и греховодникам, / отличникам и второгодникам, / по неугодным и угодникам, / по замордованным и модникам...»

Тем не менее бренд «Вера Павлова» не настолько силен, чтобы допускать подобную качественную неоднородность и рисковать приобретенной репутацией современной Сафо.

Ф и г л ь-М и г л ь. Щастье: Роман. СПб., «Лимбус Пресс», «Издательство К. Тублина», 2010, 320 стр.

Читать этот роман было трудно — слишком велик напор ожиданий. Выход книги писателя-ребуса, ставшего известным благодаря журнальным публикациям, предвкушал едва ли не весь литературный Питер плюс поклонники немейнстримной прозы из других городов. Еще в рукописи «Щастье» высоко оценили тогда члены жюри «Нацбеста» Павел Крусанов («дело в языке, в органике письма, в выверенности интонации рассказчика») и Александр Секацкий («редкий случай — когда практически не важно, о чем роман, — главное, он прекрасно написан»). А вышла книга — критик и редактор издательства «Лимбус Пресс» Вадим Левенталь провозгласил ее «блистательным романом сложившегося большого писателя» (тоже питерец, критик Дмитрий Трунченков, когда объявил Фигля-Мигля новым Гоголем, хотя бы сделал скидку на то, что Гоголь это ранний, только обещающий и к тому же страдающий всеми просчетами второго тома «Мертвых душ»). В давней полемике об угрозе реставрации соцреализма в современной словесности (Ольга Мартынова, Валерий Шубинский) Фигля-Мигля называли как одну из многообещающих альтернатив работникам ножа и топора — авторам грубой литературной социалки.