Новый Мир ( № 7 2011) - Новый Мир Новый Мир

И вот долгожданная книга прочитана, а неудобный конфликт прозы «интеллектуальной» (эстетской) и «популистской» (социальной) не только не смягчен, но даже усугублен совсем уж искусственным противоположением культуры питерской и московской.

Потому что роман «Щастье» неизбежно отсылает нас к двум известным московским антиутопиям последнего времени — «Метро 2033» Дмитрия Глуховского и «Хлорофиллии» Андрея Рубанова. Подковырка в том, что обе ассоциации — однозначные образцы популярной, простой, топорной социальной фантастики с народным посылом и никаким языком.

О «щастье» написана «Хлорофиллия» Рубанова, и сама идея будущего в ней сродни замыслу Фигля: это благополучное общество без конфликтов и потрясений, разбитое на касты, каждая из которых живет своими социальными возможностями, от низких развлечений до приятного высокоумного труда. Россияне Рубанова делятся по этажам — у Фигля по районам Петербурга: на Васильевском острове «фарисеи», на Петроградской стороне «пижоны», в менее благополучных районах «авиаторы» и «анархисты», в богатых окраинах прожигатели жизни, есть еще снайперы-доктора, сталкеры, игроки в лапту, невидимые власти и тому подобные сообщества.

Маркированные районы города будущего сближают роман «Щастье» с «Метро 2033» Глуховского, как и сатирическая функция такой маркировки. Автор самой популярной ныне антиутопии (издается серия фантастики под знаком «Метро», вышла компьютерная игра) сдавал станции московского метрополитена в аренду сектантам и коммунистам, обывателям и фашистам, ворам и игрокам, архивистам и духовидцам. Фигль-Мигль тоже предпочитает сатиру визионерству, но вот наблюдения его: за гуманитариями, умеющими «только читать, писать и презирать», за кандидатами в губернаторы, которых всегда двое, но выбирается кто-то третий, за школьными учителями, которые «смирились со своим положением неполноценных», за писателями, которые «ни к чему другому не пригодны», — бьют в цель чересчур аккуратно. Зубоскалят, а не бьют.

Нельзя не заметить и словечко «варвары», промелькнувшее в середине романа Фигля: прихода «варваров» у него опасается властительный Канцлер. «Варвары» угрожают найденному социальному равновесию, уничтожают, пусть инерционную, культуру. Это слабенький отзвук наиболее актуального сегодня мотива антиутопии: угрозы человечеству со стороны принципиально нечеловеческих сил («Канцлер мне сказал, что у варваров нет души»). В романе Глуховского «варвары» — это «черные», чью тайну разгадывает герой, а отчасти и племена Великого Червя, в романе Рубанова — растленные травоеды из города и лесные дикари.

При этом если Глуховский и Рубанов написали экологические антиутопии: соответственно, черную ядерную и зеленую травяную, — то Фиглю-Миглю явно интереснее оставаться в рамках культуры. Мелькают в романе традиционные «ученые» и «забор», аномальные «джунгли», но в целом это не история про среду обитания. В восприятии фантастического Питера Фигля можно опереться на любимую шутку его героя — Армагеддон был вчера. И все общество в романе выглядит как оставшаяся после катастрофы капсула — закупоренный живой архив, в котором при подходящем прохладном градусе поддерживается вялая функциональность когда-то «жизнеобразующих» социальных типов и отношений.

Для чего же сравнивать московский и петербургский тексты будущего? Для того, чтобы убедиться: утонченные, легкие, игровые, артистичные художественные средства Фигля-Мигля не выражают и половины того содержания, которое лопатой гребут пафосные и по уши деревянные Рубанов с Глуховским.

Какой такой вопрос ставится в антиутопии «Щастье»? Какую такую проблему решает его герой? Автор запускает одновременно два сюжета — путешествия (два товарища сопровождают третьего в Автово, к тетке и наследству) и проклятья (главного героя, своего рода охотника за привидениями из касты «разноглазых», проклинает перед смертью бывшая возлюбленная). Путешествие нужно, чтобы обозреть окрестности (в Питере будущего не принято без весомого повода пересекать границы районов), ну а проклятье — чтобы выпасть из рукава автора в четвертой части, когда путешествие кончится и героям станет совсем уж нечего делать. Из всего романа только четвертую часть и можно читать оживленно — тут теплятся огоньки страстей, мелькают слова-побудки типа «брак» и «предательство» и разноглазый герой наконец всерьез озабочен итогом своего пути.

Привидения остаются главной проблемой общества будущего, для решения которой мистическая интуиция автора и вывела «разноглазых» — путешественников на «Другую Сторону», стирателей теней. Неплохая была бы метафора постистории, блаженного забвения, мучимого только снами о людях и событиях прошлого. Но в «Щастье» мистика не работает — прохлаждается, как и другие «фишки» романа.

Но не в этом ли и «щастье» — ни на что не работать, быть царем, жить одному и влечься за умом, какая бы блажь в него ни вступила? «Блажь» — вот подходящее другое название для романа Фигля. В конце концов, в социально ориентированном литературном мейнстриме смущает именно что его служебность, насупленность. Фигль-Мигль предлагает не напрягаться: болтать, придумывать, знакомиться и забывать.

Как и следует, видимо, поступить с его книжкой.

[4] Литературно-критическая группа ПоПуГан была презентована в 2009 году. Ее составили молодые критики Елена Погорелая, Валерия Пустовая и Алиса Ганиева. Все они являются авторами «Нового мира», но сегодня впервые выступают как соавторы.

КИНООБОЗРЕНИЕ НАТАЛЬИ СИРИВЛИ

КИНООБОЗРЕНИЕ НАТАЛЬИ СИРИВЛИ

«Кочегар»

О пропущенном… В минувшем 2010 году вышел фильм, отмеченный редким эстетическим совершенством, снятый по-настоящему культовым режиссером и, на удивление, не вызвавший никакого особого шума, — «Кочегар» А. Балабанова. Отсутствие резонанса, возможно, вызвано тем, что это «кино для себя», целиком снятое в жанре центона, перебора неотвязных тем и мотивов, сборника цитат и автоцитат. Для перекушавших всего профессионалов тут нет ничего «нового»; публика тоже смутно чувствует, что разговаривают не с ней. Перед нами попытка Балабанова ревизовать и отрефлексировать им же созданную художественную вселенную, ну и, по возможности, навести там порядок.

«Кочегар», на мой взгляд, — окончательный расчет Балабанова с «братским» мифом. Мне уже приходилось писать [5] , что в ранних балабановских фильмах герой — альтер эго автора — затюканный маленький человечек, абсолютно беззащитный перед непостижимой жестокостью мира. Потом, в порядке психологической компенсации, режиссер придумал на радость себе и зрителям Брата — пришедшего с мороза богатыря Данилу Багрова, обаятельного киллера с лицом выпускника искусствоведческого факультета, который, казалось Балабанову, мог защитить униженных и оскорбленных и навести в этом мире порядок. Ну а потом исполнитель роли Данилы — Сергей Бодров-мл. — трагически погиб; на смену «братской» вольнице 90-х пришла циничная нынешняя «диктатура закона»; «защитника» в мире не стало, и в картинах Балабанова воцарилась реальность, сильно смахивающая на ад («Груз 200», «Морфий»).

И вот в «Кочегаре» Балабанов решает вдруг разобраться с самим «защитником». Брат был составным, химерическим персонажем наподобие сфинкса — воплощением «правдосилы» (присущее герою/исполнителю обаяние спокойной уверенной силы создавало иллюзию, будто за ней маячит какая-то правда). В «Кочегаре» Балабанов решительно рассекает эту химеру надвое: тут «правда» — отдельно, «сила» — отдельно. «Правду» представляет маленький, тихий якут, контуженный на всю голову майор-афганец, Герой Советского Союза (Михаил Скрябин), которому Балабанов отдает все, что ему по-настоящему дорого: свою армейскую панаму, мифологию героизма и воинской чести, якутскую внешность (привязанность к якутам у Балабанова идет еще со времен незадавшейся работы над фильмом «Река», 2002), а также литературные занятия (подобно Пьеру Менару, Майор на досуге заново сочиняет рассказ писателя Серошевского «Хайлах» о русском каторжнике, угнетавшем бесправных якутов). Ну а «силу» воплощает молчаливый качок Вася Бизон (Юрий Матвеев) в свитере, как у Данилы Багрова, с легендой, как у Данилы Багрова («шифровальщиком в штабе был»), ну и, соответственно, с профессией ликвидатора, как у Данилы Багрова. Поскольку Вася за весь фильм произносит два слова, ему придан для комплекта более говорливый напарник, точнее — босс, бывший сержант-снайпер, знакомец Майора еще с афганских времен (Александр Мосин).