Холодная мята - Григор Михайлович Тютюнник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И так каждый день. Не живет, а охотится. На глазах у всего села, вызывая у людей жалость, или смех, или издевку. Но Свирид этого не то что боялся, а будто и не замечал.
«Смейтесь, смейтесь, посмотрим, кто плакать будет».
Боялся он единственной родственницы своей, племянницы Марфы, тоже одинокой, пожившей уже молодицы. Прибежит она, бывало, принесет горячих пампушек, меду базарного кружечку, а то и борща в горшочке горячего, и если он не успеет заметить ее еще издали и позапирать свои арсеналы, то Марфа, кажется ему, так и впивается взглядом в его добро.
«Ишь, пожирает, пожирает, будто она его наживала!» — думал Свирид зло и норовил хотя бы собою загородить двери кладовки, хлева или подступы к погребу. Да разве прикроешь, если она делает вид, что в хлев разогналась, а сама уже, глядь, в погреб шастнула.
«Как моцоклет!»— возмущался Свирид.
Более едкого сравнения не находил, потому что больше всего в жизни ненавидел мотоциклы. Может, потому, что сосед-тракторист вот уже десять лет будил его до рассвета своей двухколесной машиной.
«Дыр-дыр, дыр-дыр!» — передразнивал Свирид, услыша, как сосед заводит мотоцикл. Еще и вслед ему, когда тот выезжал далеко за село и мотора уже не было слышно, дыркал и плевался.
И не елся ему ни мед племянницын с пампушками, ни теплый хлеб с борщом.
«Подлизывается, думает, за ложку меду завещание на хозяйство скорее выудит. Ждет, видать, не дождется, пока дядька ноги протянет. Ну да подожди, подожди…»
Ему и в голову не приходило, что Марфе больно смотреть на него, старого, изнуренного работой, едой всухомятку и бессонницей от мыслей, как бы приумножить свое добро; что копается она в его тайниках только для того, чтобы спасти хотя бы то, что можно, ведь все же пропадет, не из чего будет дядьке и супа сварить зимой! Сгниет от старой прошлогодней картошки молодая, насыпанная сверху, превратятся в труху от старых свежие сушеные фрукты…
«Ишь ты, перещупывает! — бубнил Свирид. — Щупай, щупай!.. Еще не скоро будет сладко! Еще мой ворон не скоро прокаркает…»
Свирид решил не умирать до тех пор, пока космонавты не найдут еще одной земли с людьми и пока он не узнает, какая там жизнь: есть там правители или нет, верят ли те люди в бога или нет, а если верят, то в какого — отца, сына или святого духа. Главное же, как там строят хаты: так, как у нас, или, может, не так? У нас, например, окна в стенах, а у них, может, в потолке — кто знает.
Бывает, идет кто-нибудь мимо Свиридова двора подвыпивши— а есть и трезвые да глупые, — увидят старика за какой-нибудь работой, и:
— Стареем, дед?
— Конечно, не молодеем, — Свирид на это.
— А не страшно умирать, дед?
— Не знаю. Когда буду умирать, приходите, скажу.
— Неужели так ни разу про смерть и не думали?
— А зачем про нее думать? Придет — окликнет.
— А куда вам, дедушка, хочется попасть — в рай или в ад?
— Куда пошлют.
— Разве, дедушка, и там начальство есть, а?
— А как же! — уже весело скажет Свирид, потому что чувствует еш. с силу в теле, почему бы не пошутить. — Без начальства нельзя!
Когда же от села в район пустили автобус и селяне, кому было с чем, взяли моду ездить в городок на базар, зажил Свирид как никогда. Наберет две корзинки яиц, отвезет — деньги; зарежет двух-трех петушков, продаст — деньги; сбудет мешок сушеных фруктов — деньги.
Трижды в неделю базар. И три дня эти для Свирида — праздник.
Сначала не очень-то у него покупали. Стоит ошарпанный дедок, фуражка разве что курице на гнездо сгодилась бы, сам такой дохлый, стеганка вату показывает, сапоги, штаны — срам один. Потому и обходили. Тогда сообразил Свирид, что покупатель не просто человек с деньгами, а продавец не просто человек с товаром, иначе почему же у тех, кто лучше одет, охотнее и покупают. И приоделся, не отличишь в ряду от других: стеганка новенькая, крепко держится на швах, сапоги солдатские с вывернутыми передками, фуражка черная суконная, приятно тяжеленькая… О! Сразу дело закрутилось колесом. Не пройдет и полчаса, глядишь, размели все, что привез. Так, что хоть вторую ходку делай!
За лето научился и торговать. Привлекал покупателя не разудалыми выкриками: «Кому еще, подешевле отдаю, а ну подходи!» — а лаской и правдой:
«Вот крашанки[29]. Одна в одну. Рубль за десяток».
«Вот яблоки на узвар. Антоновские. Как солнце. Рубль за кучку».
«Вот петух. На совесть кормленный. Шесть прошу…»
И это была чистая правда: яйцо одно в одно, сушка и вправду из антоновки и вправду как солнце, петух откормленный действительно на совесть.
Однако продавал Свирид не все, нет. Ибо знал из опыта, что деньги не всегда в ходу: что захотел, то на них и приобрел. Деньги порой не больше, чем бумажки, которые только хрустят. Бывало такое. Поэтому завел у себя в кладовке тайник — соорудил закром с крышкой под замок и держал в нем: три центнера пшеницы, мешок кукурузы, несколько горшков фасоли, мешок сушеных вишен — словом, то, что долго сохраняется.
И зажил старик крепко, уверенно, как маленькая, однако сильная держава: голыми руками ее не возьмешь. Порой даже ловил себя на мысли, что ему хочется, чтобы наступил черный день или хотя бы тень этого дня. Вот тогда Свирид сказал бы тем, кто над ним насмехался: «А что?» Опомнившись, однако, гнал эту мысль прочь, стыдясь ее, покашливал, хмурился, сердитый сам на себя, и говорил вслух: «Пусть живут люди, зачем же так». И вновь уважал себя, как прежде.
А вечера какие приятные наступили для Свирида! Раньше, бывало, сиди, скучай, жди, пока сон старческий поздний придет, слушай, как в уголках мыши грызут добытое каждодневным трудом. К тому же кот облепился, только спит да парубкует ночами, стервец… Как человек. Пока есть у пего всего вдосталь — роскошествует, лодырничает; нет — скулит. Ну и порода!..
Теперь не то. Теперь затопит Свирид печку — ужин приготовить (ведь для того, чтобы корзинки к автобусу таскать, сила нужна,
