Холодная мята - Григор Михайлович Тютюнник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Дар божий, — мягко пробасил батюшка и чем-то намазал Борьке лобик, ножки, ручки.
— Отрекаетесь ли от дьявола? — строго спросил у матушки, чуть повернув к ней голову.
— Отрекаюсь, — покорно прошептала матушка.
— Дуньте и плюньте.
Матушка трижды легонько дунула и трижды легонько сплюнула. А когда священник пропел: «Елице во Христе креститеся и влекотеся», — отдала Борьку Рите и сказала:
— Можно одевать. А крижмо возьмите себе… Далеко вам охать? Ничего, скоро будет автобус, — потрогала бледным пальчиком Борькин нос, улыбнулась и, кивнув свекрови и невестке, вышла.
— Сколько с нас? — шепотом спросила Дзякунка.
— Как со всех, так и с вас, — вздохнул батюшка. — Пять. А если ребенка держит матушка — восемь.
Дзякунка достала из-за пазухи белый узелок, развязала его зубами и пальцами подала попу теплую десятку.
«Ишь отхватил за какие-нибудь полчаса», — подумала неприязненно и попросила смиренным голоском:
— За упокой, батюшка, запишите Никиту, Марфу и новопреставленного Семена.
— Хорошо, — пообещал поп, даже не пробуя запомнить имена усопших, откинул полу рясы и достал из кармана хорошо отутюженных брюк сдачу.
Когда очутились за воротами-, Рита сказала, чуть прищурив влажные желудевые глаза:
— Такой красивый, приветливый…
Дзякунка заметила тот девичий прищур.
— Еще бы! За десятку можно и в ангела обернуться, — сказала сердито. — Айда быстрее к автобусу, а то печет так, что и мясо пропахнет, будут тогда нам крестины.
И впервые подумала о невестке нехорошо:
«Ишь ты, как быстро пригляделась. Для такой хорошую уздечку нужно…»
Павло проснулся поздно и, пока отец ходил за сетью, успел собрать одежду на рыбалку: нашел в сарае старую отцовскую рубаху, рваную на локтях, латаные, отцовские же, штаны, не сходившиеся ему в поясе (пришлось добавить петельку из веревочки), да ссохшиеся сапоги с отставшей подошвой.
Так в рваном и к речке надумал было идти, но отец отговорил:
— Нет, сынок, ни к чему это… Мужику, конечно, и в таком можно было бы выгон проскочить. А тебе, при твоей должности, при своей машине, костюм вон какой — и в такую рвань рядиться… Ты лучше бери сеть, а я это обмундирование пронесу под полой. Торбу-то захватил?
Павло показал большую брезентовую сумку, сшитую одновременно с фартучками на стекла, — воду в радиатор заливать.
И двинулись: впереди Павло в новом костюме, туфлях и шляпе, позади Никифор с торбой, тряпьем и сапогами под полой.
— Если бы солнышко сильнее припекло, — говорил Дзякун, — вода быстрее бы потеплела, и рыба стала под берег, а сейчас она гуляет.
— Я и гулящую поймаю, — сказал Павло.
У реки он переоделся в лохмотья и сразу стал никаким не заводским мастером и не солидным гостем, а обыкновенным ковбышевским дядьком. Так мгновенно опростился, что даже хохотнул, оглядев себя. А Никифору аж обидно стало от этого сыновнего вида: словно обратился Павло из пана в холопа…
«Хоть бы никто не увидел», — подумал он и посоветовал сыну:
— Ты вон там, Между Хвойливскими камышами, лови. Там линьки водятся, и с берега не видно, как оно да что. А я потом приду с одежей.
И поспешил домой помогать жениной сестре хозяйничать, потому что знал, какая из нее повариха аховская. Разве не опрокинула как-то на рождество чугун холодца! Потом оправдывалась жалобно и гундосо: «Да оно ж, тут печет, а там течет, а тут еще и ухват слетел». Никифор даже сплюнул сердито, вспомнив тогдашний случай, и почти рысцой махнул в село.
Павло забрел в воду, ахнул сразу по грудь и весело заржал, так она была холодна. «Плохо, что штаны не застегиваются. Нужно было все-таки свой комбинезон надеть, — покаялся. — Да ведь новенький совсем еще…»
В первую заставку попалась в сак щука, зеленая и быстрая. Павло несколько раз хватал ее, но все неудачно, щука выскальзывала из рук, пока не плюхнулась в воду.
— Вот уже и нет одной, — сердито пробормотал Павло. — Так наловишь, разиня!
А тут вдобавок обожгло в паху, словно старой крапивой так, что ахнул и процедил сквозь зубы: «У-у, дубина. Пожалел комбинезон, пропади он пропадом!»
Поставил еще раз и долго толок ногами, поднимая ил со дна и приговаривая: «Давай-давай!» Потом рывком вытащил снасть — пусто, только ряска, тина, камышовые дудки да улитки. Солнце светило прямо в сеть, и все это зеленое добро из водяного царства ослепило глаза колкими, хрустальными лучиками. Павло стал медленно перегребать пятерней тину и вдруг: ляп-ляп — карась, широкий, в ладонь, и красный, словно из меди. Не рассматривая, отправил в брезентовую торбу, что намокла и тарахтела.
Потом он уже не чувствовал, кусало его или нет, а тихо крался между кувшинками, раздвигая их грудью, неслышно погружал сеть, орудовал ногами и весело, по-мальчишечьи, выкрикивал: «Валяй в сеть, щучка-паршивка! Валяй, говорю!»
Когда поймал вторую щуку, подумал: «С той было бы уже две».
Иногда останавливался передохнуть и слушал, как позади него шипят, укладываясь на свое место, листья кувшинки, как солнышко греет сухие плечи, а вода под берегом уже не студит грудь, облепленную рубахой, а согревает, нежит мягко, что так бы вот и заснул в ее теплых объятиях. В тихих закоулках у самого берега вода была такая прозрачная, что просматривалось дно, нежно-зеленая водяная травка, мелкая рыбешка, стоящая косячками против тихого, чуть приметного течения.
Неподалеку, на чистоводне, оставляя за собой два тонких водяных уса, плыл уж. В груди у Павла похолодело, но он вдруг вспомнил, что ужи не кусаются, что еще в детстве носил их, холодные, гибкие веретена, за пазухой, и успокоился. От первого этого воспоминания о детстве проснулись и другие… Как голышом ловил старой корзиной без ручек вьюнов и окуней, как едва не каждый день летом и зимой продирался по лесу сквозь заросли с топориком за поясом, и каждый пень был для него не просто пень, а счастливая находка; как пас коровье стадо вот тут, на приречных лугах, и пек в кизячном жаре степную картошку, такую песчанистую, что и хлеба к ней не нужно было; как ходил лунными вечерами со своими однокашниками сосновым бором посреди села — «парубкувал», — а так как девчонки-подростки охотнее льнули к старшим хлопцам, они, младшая братия, сделали себе бубен, раздобыли где-то старенькую балалайку и сманивали их этим нехитрым оркестром к себе, хотя еще и понятия о том, как целоваться, не имели, а только хорохорились: тарахтели в бубен, тренькали на балалайке, горланили парубоцкие песни и затягивались по очереди фабричной папиросой.
Потом его провожали в
