Холодная мята - Григор Михайлович Тютюнник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А в тишине, залегшей на миг, среди затаенного дыхания слышен был шепот:
— «Говорю, не завалялось ли у тебя, Степан, гвоздочков шалевочных с десяток? А он: «Сейчас, дядя…»
— Может, еще кто скажет, товарищи? — спросил председатель. — Может, ты, Ленька?
Ленька наклонил голову и покраснел:
— Не умею я на людях говорить… — произнес тихо.
— Ну, тогда, что ж, — вздохнул председатель и скосил глаза на гроб. — Тогда пусть родные прощаются.
И ударил оркестр и вопли разом, и снялись галки с кладбищенских деревьев, рванулись в небо и стали кружить, а пчелы, как и прежде, хлопотливо и работяще пили цвет акации и шевелились в нем живым золотом.
— Ой, Степочка!.. Ой, хозяин мой, заботушка!..
— Дяденька, родненький, не накрывайте папу!..
— Ой, сынку мой, орлик!..
И тут гулко застучали по гвоздям молотки, посыпалась земля в яму, и гроб закачался на рушниковом полотне, погружаясь.
Рвалась из рук родичей и соседей Маня-жена, падала коленями на глину, сдирала безумными пальцами платок с головы и просила-выстанывала:
— Ребенка, Маню, уведите, пусть она не видит, пусть не слышит…
А сама, одеревеневшая, угоревшая от горя, с воронено-черными бровями на побледневшем липе, сухими, аж жгущими карими глазами и большими синими тенями под ними, чувствовала на себе взгляд Сергея Батюка и гнала, гнала его лихорадочной мыслью: «И не стыдно!.. Ой, что же это такое?.. А Степан, а горе, а память?!»
Сергей, бригадир, и вправду стоял напротив, и вправду смотрел на нее меж головами, только на нее, и хотя в глазах его стояла печаль, Маня чувствовала, помнила его испуганное дыхание и настойчивые, сильные молодые его руки.
«Ой, проклятые они, проклятые!.. — словно бы утопала в горячей мгле, шепча: — Разве так можно, господи?..»
Кто-то набрал ей в ладонь земли и высыпал в яму, кто-то отводил от гроба и утешал:
— Перестань, моя деточка… Себя пожалей, ведь никто не поможет и никто его не вернет.
Падала и падала земля в яму — из рук и с лопат, и падал вместе с нею шепот:
— Царство небесное…
— Пухом…
— Царство…
— Пухом…
Потом на месте ямы вырос желтый холмик, укрылся запахом живицы от венков, и люди стали потихоньку расходиться по всему кладбищу.
А Степан остался под сосновыми венками в самодельных цветах, и осталась вместе с ним тихая улыбчивая его любовь, про которую он не раз и не одному говорил, бывало, в сердечной беседе:
«Так люблю, когда на яблоню в спелых яблоках слепой дождь идет… Тогда они и плачут словно бы, и смеются… Страх люблю!..»
СЫН ПРИЕХАЛ
Ивану Чендею
Вначале августа, когда в Ковбыши, большое село, лежа шее на берегах узенькой речки в зарослях камыша и чернотала, съезжаются к родителям все бывшие ковбышевцы, что вскоре после войны подались из дому искать постоянного заработка и выходных по воскресеньям, когда во дворах только и слышно: «Папа, как у вас теперь напрямик в магазин ходят?», и отец, захмелевший от радости, бодро объясняет: «Да как? Так вот прямо огородами и шагай. А там левадой. Ты что, забыл?», или: «Мама, как у вас насчет стирального порошка? Нет? Так я пришлю по приезде» и т. п. — в начале августа, солнечным субботним утром, приехали гости и к Никифору Дзякуну и Параске Дзякунке: сын Павло, рыжий, пучеглазый, уже с брюшком и в капроновой шляпе в мелких дырочках; невестка Рита, толстенькая, румянощекая и угодливая (про таких говорят: «Только в хату — уже своя»), и годовалый внук Борька, некрикливый, глазастый бутуз с реденьким, как у отца, чубчиком.
— Ну вылитый папка! — счастливо стрекотала Дзякунка, обцеловывая внука. — Гляди, Никифор, и нозд-рички такие, как у Павлуши маленького были, и попка тяжеленькая… — Параска тоже была рыжей, как огонь, сын Павел пошел в нее, а внук в Павла, оттого и радовалась. А натешившись с Борькой, принялась целовать невестку да благодарить ее, что так угодила, что внука такого «хорошенького» подарила.
Приехал Павло не поездом и не автобусом, как многие другие ковбышевцы, а собственным «Москвичом» табачного цвета. «Москвич» был новый, и все в нем блестело: краска, стекло, никелированные буфера, циферблаты на приборах… Сиденья были застланы двумя легкими коврами, а заднее и боковые стекла завешены репсовыми шторками. Все это Павло приобрел загодя, когда первые детали для его будущей машины еще только отливались где-то на заводах.
Из-за «Москвича» Павло и не женился так долго, хотя было ему уже за тридцать. Сначала думал: брать жену на сто пятьдесят рублей в месяц, да еще живя в общежитии, не годится. Когда же дали ему за стаж и молчаливое трудолюбие комнату в новом доме и перевели из слесарей в мастера, рассуждал так: соберу денег на машину и все, что к ней нужно — ковры, шторки, брезент и металлические канистры под бензин и масло, тогда и жену можно искать, а если жениться сейчас, то машины уже не купишь, ухнут деньги на мебель, одежду и всякие мелочи, что вздумаются жене, потому что женщины все такие.
Даже в отпуск к родителям не ездил три последних года. Ведь, чтобы поехать, крути не крути, а полторы-две сотни плакали: дорога, подарки, новый костюм… Не заявишься ведь в поношенном! Поэтому брал отпускные, клал на книжку и снова работал.
Теперь Павло имел все: квартиру, жену, машину, сына, двести рублей заработка вместе с премией, и чувствовал себя так, как ему хотелось: спокойно, уверенно и независимо.
«Москвича» к отцу во двор тотчас не завел, а оставил у ворот, только стекла закрыл брезентовыми фартучками, специально для этого сшитыми, и колеса накрыл обрезками, что остались от тех фартучков, чтоб не жарились на солнце.
— Ты, Павел, туда бы его, под грушу, в холодок, поставил, — советовал
