Приключения русского дебютанта - Гари Штейнгарт

— Ох уж эти деревенские…

— У этих баб такие ляжки! Они запросто могут тебя расплющить, — заметил Шурик не без восхищения.

— Но пиво… — отозвался Владимир. — На вкус оно, будто в бутылку положили ржавый гвоздь. И этот пивзавод собирается наладить экспорт на Запад?

— А ты плесни в него водки, — посоветовал Сурок. — Глянь, что на бутылке-то написано.

Владимир посмотрел на этикетку и прочел внизу: «Для улучшения вкуса добавьте водки, 6 мл». А возможно, то была не рекомендация, но приведенное полностью название завода: с этими столованцами никогда не разберешь.

— Прекрасно. — Владимир направился к стойке за бутылкой «Кристалла».

Час спустя он танцевал под «Танцующую королеву» с самой хорошенькой из ночных бабочек Она была единственной из девиц, кто не возвышался над Владимиром каланчой, но не только это отличало ее от коллег: молодая (не «всего семнадцати лет», конечно, как танцующая королева из песенки), долговязая, без выпирающей груди, и, что важнее, в ее глазах отсутствовало выражение притворного добродушия, как у прочих шлюх. Нет, у нее были ясные, равнодушные глаза девчонки из Нью-Йорка, которую по причине плохой успеваемости отправили в захолустный колледж; такими же глазами смотрит подросток с рекламы модных джинсов. Даже будучи изрядно пьяным — водка отнюдь не нейтрализует дурное пиво, как могут подумать американцы, — Владимир чувствовал некое родство с этой юной, обозленной девицей, делающей первые шаги в своем ремесле.

— Как тебя зовут? — выкрикнул он.

— Тереза, — хрипло и враждебно ответила она, будто сплевывая свое имя.

— Владимир, — представился он и нагнулся, чтобы поцеловать ее в пятнистую шею, целясь между засосами, оставленными через аккуратные промежутки другими.

Но ему не позволили впиться в ее шею. По-обезьяньи сильным рывком Сурок отдернул его от Терезы и поставил четвертым в пляшущей триаде — сам Сурок, Гусев и Бревно. Отодвинув в сторонку арендованных проституток (внушительных дам средних лет, утопавших в румянах), они отстаивали свою русскость с помощью укороченной версии казачка. Разом присели, разом вскочили, дернули одной ногой, дернули другой…

— Опа! — орали проститутки с красно-белыми, как польский флаг, лицами. — Резвей, голубок! — подзадоривали они Владимира.

Соответствовать Владимир был не в силах. Он производил какие-то жалкие движения, но исключительно по воле Сурка: тот дергал его, толкал, кружил, придавливал, усаживая на корточки. Сурок — вихревая масса, подчинявшаяся каким-то собственным законам, — истово отдавался сладкой иллюзии, им же самим и созданной.

— А ну, братки, еще разок! За Родину! — орал он.

При первой же возможности Владимир с криком «Туалет!» бежал в укрытие.

В сортире профсоюз установил новенькие автоматические смыватели из Германии и зеркала над писсуарами. Воспользовавшись этим прогрессом на марше, Владимир привел себя в порядок; пригладил торчащие волосы, постаравшись заправить самые непокорные пряди за уши; проверил свои блестящие зубы цвета слоновой кости; приподнял волосы надо лбом и мысленно пообещал зарезать козу в честь производителей миноксидила, тоника для волос. Сказав себе: «Разумеется, я не стану влюбляться в проститутку», он вернулся в зал.

К тому времени на пленке с избранными песнями «Аббы» очередь дошла до «Чиквититы», под которую в пьяном ли, трезвом виде танцевать крайне затруднительно. Потому ряды танцующих поредели; складные столики вокруг танцпола заполнились проститутками и их кавалерами. Но Сурка и его команды, не говоря уж о юной шлюхе, нигде не было видно. Чувствуя себя брошенным и не зная, куда еще податься, пока не спало возбуждение, Владимир двинул к стойке — по новой наполнять мочевой пузырь.

— Добри ден, — сказал он молодому загорелому бармену, одетому в безрукавку с изображением крокодила, забавлявшегося мячом, каким играют в американский футбол.

— Привет, друг, — ответил бармен на почти идеальном английском, будто за стенами бара волны Тихого океана омывали пески Малибу. — Чем могу служить?

Пока Владимир долго перечислял сорта выпивки, бармен пристально его разглядывал.

— Скажи, ты откуда? — спросил он наконец.

Владимир ответил.

— Я там бывал, — пожал плечами бармен — город на Гудзоне явно не потряс его воображения. Он отошел к другому клиенту, рабочему, на котором не было ничего, кроме отчаянной ухмылки и кепки пронзительно синего цвета.

Когда бармен вернулся с пивом для Владимира, тот спросил о своих друзьях.

— Вышли на улицу покурить, — сообщил путешествующий специалист по коктейлям. Он наклонился, и Владимир учуял заведомо не калифорнийский запах, исходивший из-под его длинных рук — Тут записка для тебя. Но не я ее писал, понимаешь?

По его довольно серьезному тону Владимир догадался, что не получит записку, пока не ответит.

— Понимаю, — кивнул он с той же серьезностью, но в душе разволновался, решив, что записка от давешней юной проститутки. Ему было ужасно интересно, к каким разновидностям соблазна она прибегнет, в какой форме и на каком языке.

Он взял тощую бумажную трубочку из рук бармена, который тут же рванул к противоположному концу стойки, и развернул ее. Под тщательно прорисованным дулом пистолета был выведен печатными буквами знакомый двуязычный лозунг:

AUSLANDER AUS! ИНОСТРАНЦЫ ВОН!

И коллективная подпись: «Столованские скинхеды».

Владимир не ахнул. Вместо этого, вскочив на ноги, он направился к выходу. По пути ему встретились препятствия — мягкая плоть шлюх, ядовитость их духов и волос. Он преодолевал их с переменным успехом, роняя на ходу «извините, извините…», но думал о другом: «Скинхеды? Где? Кто? Рабочие? Они с волосами». В двух шагах от двери он наконец увидел их краем глаза — черные военные куртки, камуфляжные штаны, высокие ботинки; лиц за униформой было не разобрать.

На улице — привычная тьма, потревоженная смогом и отдаленным урчанием раздолбанных «трабантов»; пустой двор с помойкой, выходящий на глухую стену низкого серого муниципального здания; единственный источник света — распахнутая дверь бара. У стены здания с разных сторон возникли двое скинхедов, они двигались навстречу друг к друг, словно намереваясь слиться в одну фигуру. Владимир не мог видеть их одновременно, и ему казалось, что у него двоится в глазах, что на самом деле перед ним только два ряда скрипящих зубов, одна пара выпяченных губ и только одна черная свастика, намалеванная на оранжевой футболке.

Он обернулся: пространство между ним и баром быстро заполнялось молодыми парнями с неподвижными лицами. Определенно, в этом городе не только рабочих и проституток не отличить друг от друга — местные борцы за этническую чистоту были похожи каждой чертой. Возможно, все они родились от одного лысого, слегка разжиревшего отца, чьи кулаки всегда сжаты, а один глаз постоянно прищурен, словно над его головой палит африканское солнце.

Затем ряды бритоголовых расступились, пропуская вперед главаря — широкоплечего, но худого, в очках в модной проволочной оправе и с цепким, требовательным взглядом молодого немецкого интеллектуала, упивающегося разнообразием американской университетской программы. На голову выше всех, он уставился на макушку Владимира так, будто она служила садком для разведения гидр.

— Паспорт!

Владимир наконец выдохнул. Ни с того ни с сего вспомнилось, что у него не советский паспорт, в котором была бы указана национальность «еврей», и в этом обстоятельстве он увидел лазейку. Нет, не может быть, чтобы все так закончилось. Целая жизнь, его маленькое особенное я, существование, чьим вечным лейтмотивом была именно хрупкость, — все сгинет в руках этих уродов?!

— Нет! Нету паспорта!.. Сурок! — громко позвал он, глядя на дверь бара.

Главарь обернулся к своей гвардии.

— Яки язык? — пролаял он. Это было столь похоже на русский, что Владимир понял без перевода.

— Турецки, — весело ляпнул один из скинхедов, ударяя кулаком по раскрытой ладони.

Интеллектуал снова вперил взгляд во Владимира. Его лицо начало складываться в усмешку, придававшую ему изрядное сходство с его товарищами.

— Ты из Аравии!

Аравия. Аравия! Неужто они охотятся на семитов иной разновидности?

— Не Аравия! — крикнул Владимир, размахивая руками в опасной близости от физиономии главаря. — Америка! Я — Америка! — Он обрадованно припомнил экстремистский пыл некоторых одноклассников-сионистов из Ивритской школы. — Аравия, тьфу! — И плюнул… к несчастью, на ботинок главаря. — Ислам… — Он приставил палец к виску, имитируя курок, и выстрелил: — Бум! — Хотя ему следовало бы стрелять не в себя, а в воображаемых арабов, например.