Предельная глубина - Сергей Москвин

Дверь приоткрылась, и в кабинет заглянул Мамаев. Легок на помине!

– Наконец-то! – Шелест приветливо махнул рукой. – Заходи.

Ермакову не спалось. Но даже если бы его клонило в сон, он ни за что не сомкнул бы глаз. Ходил бы по комнате, вставил в глаза спички, прикусил губу, наконец, но не спал. Уснуть сейчас, после того, что он видел и слышал, чему стал свидетелем, значило погубить себя и остальных. Его команда – все шестеро матросов – спали на принесенных из казармы тюфяках в одном из соседних учебных классов. Хотя в последнем мичман не был уверен. Возможно, они так же, как он, тревожно вслушивались в ночную тишину за стенами штаба. Столичный следователь вот уже второй час совещался с Мамаевым в бывшем кабинете Добровольского. Что-то подсказывало Ермакову, что ни каперанг Добровольский, ни кто-либо другой, покинувший на рассвете военный городок, обратно в часть уже не вернется. Да и москвич вел себя так, словно они, те, кто остался, – последние хозяева городка или, вернее, его последние часовые. Ермаков уже неоднократно задавался вопросом: зачем он со своими матросами понадобился московскому следователю? Ведь не для того же, чтобы похоронить погибших минувшей ночью. Тем более что их тела так и остались на берегу нетронутыми, как и тело застреленного позже солдата. И не похоже, что майор вообще собирается заниматься их погребением. Единственно возможный ответ напрашивался сам собой. Раз особист оставил в своем распоряжении всю команду водолазного бота, значит, он собирается снова использовать судно. Возможно, именно это майор сейчас и обсуждает с Мамаевым. Если так, скоро и он все узнает. Уж лучше хоть какая-то ясность, чем эта пугающая неизвестность.

Не вставая с вращающегося кресла дежурного по части, Ермаков обернулся к окну. Но за стеклом было темно – хоть глаз выколи. Чтобы хоть что-нибудь разглядеть, пришлось бы погасить в дежурке свет, а мичман ни за что не согласился бы сейчас оказаться в темноте. Ермаков никогда не считал себя трусом, да и другим не давал поводов усомниться в этом. Год назад в Татарском проливе в шестибалльный шторм он разыскал севшую на мель самоходную баржу, а потом, когда шторм немного утих, снял со своими матросами ее экипаж. Тогда они запросто могли погибнуть, разбившись о подводные скалы. В отличие от громоздкой и неповоротливой баржи, их спасательное суденышко волны разметали бы в щепки. Несмотря на риск, Ермаков пошел к обреченной барже и спас ее матросов, которые уже отчаялись когда-нибудь увидеть берег и своих родных. Но опасность погибнуть во время шторма была понятной и хорошо знакомой морякам, а Ермаков знал, что ему нужно делать как командиру спасательного судна, чтобы избежать гибели.

Сейчас все было по-другому. Ермаков чувствовал опасность, но не представлял, откуда ее ждать. В одном он не сомневался – за стенами штаба происходит что-то ужасное. И он оказался один на один с этим ужасом, если не считать девушки, запертой в комнате отдыха, девушки, которую нужно стеречь, охранять? Ермаков так и не понял, в качестве кого оставил его здесь московский следователь, зато знал совершенно точно, что ему не хочется подходить к запертой двери и тем более – открывать ее. Впрочем, он бы и не смог это сделать – следователь унес ключ с собой. Москвич тоже боялся этой девушки. Не так, как подкаблучник-муж боится ревнивой жены, а скорее как сапер, проделывающий проход в минном поле. Ермаков понял это, когда заметил, что майор старается не приближаться к задержанной, а разговаривая с ней, держит руку возле пистолета. В другой раз он счел бы такое поведение следователя паранойей, но только не сегодня.

Мичман расстегнул кобуру и вынул свой пистолет, который утром вручил ему Мамаев, прежде чем они отправились на поиски пропавших дозорных. Скорее это была облава на людей, закончившаяся убийством одного из них, если только… Если только застреленного солдата можно было назвать человеком. У Ермакова до сих пор стояла перед глазами облепленная гниющей стружкой фигура, от которой исходил отвратительный запах, и перекошенное, нечеловеческое лицо мертвеца. Возможно, вопреки мнению Мамаева, москвич правильно поступил, застрелив его.

Ермаков передернул затвор, дослал в ствол патрон и поставил пистолет на предохранитель – так надежнее. С оружием в руках он чувствовал себя более уверенно. Если бы еще знать, откуда исходит угроза, или хотя бы представлять ее. Он все-таки встал с кресла и направился к забранному решеткой окну, выходящему на строевой плац, за которым тянулся невидимый в темноте пустынный берег. Проходя мимо запертой комнаты отдыха, Ермаков остановился и прислушался, но из-за двери не доносилось ни звука. Спит она, что ли? Или… Воображение мичмана живо нарисовало жуткую картину превращения запертой девушки в отвратительное ужасное существо со щупальцами вместо рук и ног. Наверное, так выглядели мифические сирены, заманивающие своими голосами и обманчиво прекрасными лицами на рифы несчастных моряков. Вот только, если следователь прав, эта сирена не будет распевать сладкоголосых песен. Она выломает, к черту, хлипкую деревянную дверь и разорвет своего стража на части, а затем проделает то же самое со всеми остальными.

Мичман попятился от двери, но, прежде чем вернуться на место, покосился на окно. Там, кажется, стало светлее. Хотя до рассвета было еще далеко. Видимо, взошла луна, осветив берег призрачным голубоватым светом. Ермаков поднял глаза к небу, но луны не увидел, только мерцающие в недостижимой вышине звезды. А берег по-прежнему светился. Причем Ермаков не смог разобрать, откуда исходит призрачный свет. Он приблизил лицо к стеклу, чтобы определить источник таинственного света. Но свечение исчезло так же внезапно, как появилось. Снаружи вновь была непроглядная мгла. Мичман уже хотел отойти от окна, даже сделал шаг в сторону, когда темноту за стеклом разорвала голубая молния, на мгновение осветившая воду и прибрежный песок. Ермаков непроизвольно втянул голову в плечи, приготовившись услышать раскат грома. Но гром не грянул. Вместо этого в темноте вспыхнула вторая молния. Искрящейся дугой она протянулась от берега к штабу, прямо к окну, за которым стоял загипнотизированный необычайными зарницами мичман, и взорвалась у него перед глазами ослепительно-ярким пламенем.

Когда Зоя открыла глаза, в комнату из-за плотно завешанного плащ-палаткой окна пробивался слабый свет. Значит, за окном уже рассвело. Она взглянула на свои наручные часики – подарок родителей к окончанию школы, точнее, к началу вступительных экзаменов. Часики были простенькие, одни из самых дешевых, продававшихся тогда в магазинах, но шли исправно, поэтому Зоя и взяла их в экспедицию. Правда, сейчас часы оказались бесполезными. Накануне она забыла их завести, и ночью, пока она спала, часы остановились.