Цемах Атлас (ешива). Том второй - Хаим Граде

Минутой раньше Слава еще не знала, что скажет своему мужу и скажет ли что-нибудь вообще. Но прежде чем она успела об этом подумать, она уже говорила с ним гневно и хрипло. Она напомнила ему ссору, которую он завел с ее родными из-за того, что Лола не женился на забеременевшей служанке. Но когда тот же самый Лола, ее племянник, женился и начал вести приличную семейную жизнь, это Цемаха не интересует! Лола заботится и о своем ребенке от Стаси. Этот ребенок и его мать живут в селе у евреев. Но и Стася с ее ребенком не интересуют Цемаха. Заступничество за служанку было для него всего лишь предлогом, чтобы уйти из дома…

Чем дольше говорила Слава, тем больше крепла в Цемахе уверенность, что она приехала к нему за разводным письмом. Она бы сейчас не стала упрекать его за старые грехи, если бы не приехала для того, чтобы расстаться. Слава даже напомнила ему, как однажды она переодевалась среди дня, чтобы показать ему, как ей идет платье. Но вместо того, чтобы сказать ей доброе слово, комплимент ее одежде и вкусу, он грубо спросил, почему она не рожает ребенка. Он ведь все равно бы оставил ее, и ей пришлось бы воспитывать ребенка без отца. А когда она умоляла его не рушить их совместную жизнь из-за какой-то служанки, спавшей с ее племянником, он ответил ей: «А ты была лучше?» Уже насытившись ею и стремясь вернуться к мусарникам, он все еще хотел быть правым, хотел быть праведником и сравнил ее, свою жену, с какой-то недоделанной придурочной девицей, позволившей первому встречному затащить ее в постель.

— Это самое гнусное из того, что ты сделал мне!.. Ты слыхал что-нибудь о Роне, дочери валкеникского резника? Представляю себе, как вы оба сожалели, что несвободны! Эта Роня не понимала, что ты оставил бы ее точно так же, как оставил меня. Она — женщина, которой нужен муж и ничего, кроме мужа. Она действительно несчастлива, потому что ее муж приезжает домой только на праздники. Но ты ведь и на праздники не приезжал. К тому же у нее есть два мальчика, так что она уже не так несчастлива.

Слава сама была растеряна и испугана из-за прорвавшегося из нее гнева. Она вскочила со стула и встала перед своим мужем — полная, грузная женщина в полушерстяном платьице, подчеркивавшем ее бедра. В удивленном взгляде Цемаха она прочла, что он спрашивает себя, та ли самая она женщина, которая когда-то соблазнила и усыпила его своим кошачьим мурлыканьем и тем, как гибко она крутилась вокруг него. Ей вдруг пришло в голову сказать, что она кажется ниже ростом лишь потому, что носит туфли на низком каблуке. Однако его отчужденный и удивленный вид охладил миролюбивые слова, уже появившиеся на ее устах. Ее голос стал еще более хриплым, а глаза еще злее.

— Братья правы: с тех пор, как мы взяли тебя в дело, все покатилось под гору. Покупатели, которых ты прогнал своей руганью, не вернулись. Мы отказали от места твоим двоюродным братьям, троим братьям Атлас, нам больше не нужны приказчики. Что ты молчишь, мусарник, тебе приятно, что я тебя ругаю? Отвечай!

— Чем старше становится человек, тем больше он становится похожим на себя самого. Годы делают из человека то, чем он является, — ответил Цемах.

— Вот как? Тебе кажется, что я уже стара? И что же я собой, по-твоему, представляю? — спросила она на одном дыхании.

— Скандалистка, упрямица и скандалистка. Поэтому-то ты и вышла за меня замуж, и поэтому ты до сих пор не принимала от меня разводного письма, — он разговаривал словно с самим собой и при этом удивленно пожимал плечами. — Зачем я тебе нужен?

— Ты мне действительно не нужен, — Слава тоже поспешно пожала плечами.

Ей хотелось посмеяться над тем, что именно он, рассорившийся со всеми, говорит, что она скандалистка. Она уселась в глубокое кресло, нервно качнула ногой, положенной на другую ногу, и повторила: он ей действительно не нужен. Если бы она могла повернуть назад колесо убежавших лет, она бы вела себя умнее. Однако теперь ей трудновато будет все начать заново. А что он собирается делать дальше?

— Я-то как раз рассчитываю начать все заново, попробую снова основать ешиву, но буду на этот раз вести себя с обывателями и с учениками по-другому. В наше время больше нельзя быть пламенным ревнителем. Я буду помягче, поуступчивее…

Цемах закончил говорить, он больше не мог перекричать своего неверия в то, что он сможет начать все заново. В его ушах все еще звучали слова, восклицания и смех, услышанные за дверью комнаты логойчанина. Изгнанный из ешивы говорил тогда своим бывшим соученикам, что Цемах-ломжинец уже недолго сможет оставаться в Нареве и изображать из себя вернувшегося с покаянием. Что он имел при этом в виду, логойчанин не разъяснил. Слава тоже только что с такой злобной насмешкой спросила, что он собирается делать дальше, как будто знала, что он больше не сможет оставаться в Нареве. Цемах встал и обжег жену взглядом:

— Почему ты вдруг приехала?

— Вдруг? А что, еще не время? — спросила Слава и опять покачала ногой.

И, изображая непринужденность, она рассказала Цемаху, что получила письмо от одного из его учеников. Мойше Хаят-логойчанин — так он подписался. Так вот этот Мойше Хаят-логойчанин написал ей, что он и ее муж между собой на ножах и чтобы она приехала забрать своего мужа из ешивы домой или же получить от него разводное письмо, потому что долго Цемах в ешиве уже не сможет оставаться. Все ученики, которых он оторвал от их родителей в России и привел с собой в Польшу, выросли его противниками. Ему очень скоро придется с позором бежать из Нарева так же, как несколько лет назад он был вынужден бежать из Валкеников. Она немного испугалась, Цемах ведь действительно может пропасть и оставить ее агуной[199]. Кто его знает? Цемах может еще, чего доброго, уехать в Лондон и стать миссионером. Слава рассмеялась, а потом снова заговорила. Она сказала, что уже встретилась с автором письма. Нет, он не интриган, как она сначала думала. Интриган не сказал бы ей, что она может рассказать мужу, кто позвал ее приехать.

— Он разъяснил мне, что твои прежние ученики стали теперь твоими противниками, потому что ты учил их ненавидеть светский мир, а потом сам бежал в него. Теперь ты собираешься, как говоришь, все начать с начала и вести себя уже по-другому. Но прежде ты мне сказал, что чем старше становится человек, тем больше он похож на себя самого и что годы делают из человека то, чем он является. Ты ведь тоже не сможешь стать другим со своим новыми учениками и с обывателями. Так, может быть, лучше будет, если ты вернешься домой?

Цемах ответил, что не раз думал о том, чтобы вернуться домой и исправить жизни их обоих. Но сразу же, как встречается с ней, он видит, что они не смогут жить вместе.

— Потому что я скандалистка или потому что, видя меня, ты вспоминаешь о своей первой невесте? — перебила его Слава.

— Ты своим характером и поведением способствуешь тому, чтобы я думал о той, из Амдура. Каждый раз, когда мы встречаемся, я снова вижу, что мы не пара, — закончил Цемах и вышел из комнаты тихо, как свет, падающий из окна на сумеречную улицу.

В первое мгновение Слава хотела побежать за ним с криком, что он дикий лесной зверь, что человек не уходит, не попрощавшись. Она ведь его жена, и он не видел ее два года! Но вместо того, чтобы побежать за ним и закричать, она бросила украдкой странный взгляд на половинку зеркала на стене, как будто ей было стыдно перед этой женщиной в зеркале за поведение своего мужа. Ее лоб наморщился, за ним ожили воспоминания.

После того как Цемах уехал из Ломжи во второй раз, понемногу распалась маленькая компания поклонников Славы. Торговец мукой Файвл Соколовский с низким заросшим лбом и с широкими, как лопаты, ладонями, надоел ей своими постоянными рассказами о том, как он умен и хитер в торговле. Она смеялась ему прямо в лицо, пока он не понял, что она считает его дураком, и не перестал к ней ходить. С учителем Гальпериным с вечерних курсов иврита ей было приятно сидеть и молчать, видя его умную и печальную улыбку. Она бы даже целовалась с ним, если бы у него была не такая тонкая шея с выступающим кадыком и не такой костлявый подбородок с голой, шершавой, синеватой кожей. Гальперин тоже понемногу понял, что ему нечего ждать, и перестал заходить. У нее продолжал бывать только актер Герман Иоффе, который, точно так же, как и она, хотел всего лишь разогнать скуку. От тоски по ласке и доброму слову Слава припадала к актеру и заглядывала в его добродушное немолодое лицо или же тянула его за седой, но еще густой и крепкий чуб. «Я вдвое старше вас», — говорил он, чтобы оправдаться за то, что не пытается сделать ничего большего, чем поцеловать ее. Но ее не интересовал его возраст точно так же, как ее не волновало, что за его речами, смехом и шутками скрывался пустой человек. Ее даже не волновало, что и он видел в ней всего лишь довольно хорошенькую, но легкомысленную бабенку. Наконец, актеры ломжинского любительского театра перессорились между собой, и их режиссер Герман Йоффе уехал.