Хромой Орфей - Ян Отченашек

Гонза с недоумевающим видом вынул руки из карманов.

- Что ж мне из-за них - в штаны наделать?

На это ничего нельзя было возразить. Даламанек только очумело махнул рукой.

- Смотри вернись, да побыстрее, лодырь!

Только б успеть! Гонза с ужасом вспомнил, что забыл листовку в кармане пальто, в шкафчике, и ринулся вниз по лестнице в раздевалку. Дверь! Дверь отперта, в раздевалке - никого, он нашел листовку, разорвал ее в мелкие клочья и кинул в желоб под умывальниками.

Где Бланка? Вернувшись в гудящий цех, он не увидел ее. Жаба крутился вокруг ее стапеля, принюхиваясь, как злой бульдог. К счастью, Гонза знал, где ее искать. Он прошмыгнул между крыльями в темную малярку, через которую за минуту перед тем прошли они, взобрался по железной лесенке на крышу будки и нащупал под мешками женскую ногу. Бланка проснулась со сдавленным вскриком, но сейчас же узнала его. "Тсс, беги на место... Что-то стряслось. В случае чего говори Жабе, что была в уборной".

Между стапелями Гонза натолкнулся на Войту с Павлом, они перемигнулись, что означало: все в порядке! Сверло? Концы в воду! Он увидел Милана - тот невозмутимо брел в термичку с тиглем в одной руке и неизменной трубой - в другой.

Когда процессия пронеслась по фюзеляжному обратно, Бланка уже была на месте, в своем платочке, и с обиженным видом объясняла что-то Жабе. Порядок. Гонза искоса следил за физиономиями, проплывавшими мимо стапелей. Они внушали страх, не смотри лучше, еще привлечет твоя вывеска кого-нибудь из них... Скрылись во тьме, теперь, наверное, засядут в живодерне и оттуда поведут атаку на завод. В фюзеляжном остались одни веркшуцы, они шныряли по участкам, мрачно-неприступные, кидали на рабочих мстительные взгляды. Сволочь неблагодарная, грозили они невидимым злоумышленникам, коли втянете нас в историю, в ад пойдете первыми! От нас пощады не ждите!

Веркшуцы облазили темные углы, и вскоре можно было видеть, как они гонят перед собой несколько человек, обалдевших от внезапного пробуждения. Был тут и Густик, которого выволокли из его любимого логова - фюзеляжа истребителя. "Малявка" ругался и нахально замедлил шаги, но мастерски нацеленный пинок вышиб из него лишнюю отвагу.

Архик при виде этого посерел в лице и перекрестился.

Кто следующий, пожалуйте бриться! Веркшуцы вытаскивали спящих из-под станков в темных углах фюзеляжного, из ящиков в малярке, из конторских помещений и уборных. Они рычали от бешенства. Несколько девушек из "Девина" с опухшими от сна лицами пошатывались от их толчков; они шли, опустив головы, словно подымались по лестнице к позорному столбу, и плакали от стыда и страха. Среди них была неразлучная пара: Еничек с Марженкой. Взявшись за руки, они шли рядом, как лунатики. При взгляде на этих некрасивых влюбленных у многих сжималось сердце. Женские слезы раздразнили нескольких парней, они бросились на веркшуцев безоружные, среди них был бледный Павел, завязалась ссора, все махали руками, но крики потерялись в грохоте молотков. Плетью обуха не перешибешь! Отступление!

- Что им сделают? - спросил взволнованный Гонза у Мелихара.

- Ничего. - Мелихар швырнул молоток в ящик, лохматые брови его поднялись над красными глазками. - Оштрафуют для острастки. С этими выгодней покончить счеты на месте. Не станут же они хвастать перед гестаповцами, как тут сладко спится.

- Что, собственно, произошло?

- А я знаю? Спроси тех, которые взорвали, черт побери! Например, у этих, с сапожным кремом.

Гонза глотнул пересохшим горлом, но сделал вид, что не понял.

- Что же будет дальше?

Мелихар махнул своей лапищей и фыркнул.

- А что? Нас не касается. Наша хата с краю. Черт подери, столовку закрыли! А пить жутко хочется.

Это холодное безразличие взбесило Гонзу. Видел бы ты, как это меня коснулось, будь у нас взрывчатка, эх, ты, обыватель в рабочей одежке! Левачок! Тебе бы только гроши, а больше ничего!

Под утро была объявлена перекличка, все должны были выстроиться вдоль прохода с личными карточками в руке, выкрикнуть свое имя и показать карточку. В этой церемонии принял участие Каутце, и казалось, он с трудом удерживается от желания пустить в ход кулаки. Несколько карточек осталось на полках у контрольных часов - их владельцы, ни о чем не подозревая, смотались домой. Их ждало совсем не радостное пробуждение.

Готово! Каутце, расставив ноги и засунув большие пальцы за пояс, обратился к рабочим с одной из своих коротких, но резких речей. "Работшие!" - сурово начал он и залпом выдал множество угроз, склоняя во всех падежах слово "саботаж". Потом он сказал о мирном труде, которым они обязаны доблестному героизму немецких солдат... Это растрогало его самого, но потом он опустился до грубой брани. Судетский немец, он сносно говорил по-чешски, но, раз уж перешел на "неполноценный" язык, то выискивал самые грубые выражения. Грязных свиней вытащат на свет божий и растопчут, будьте покойны! В интересах собственных семей не поддавайтесь провокации и докажите своей работой...

При виде безучастных физиономий рабочих у него затылок налился кровью. Он повернулся на каблуках и удалился, подобный оскорбленному божеству.

Вскоре после его ухода начались аресты и допросы, крики и избиения в деревянных бараках живодерки продолжались в течение всей дневной смены. На заводе воцарился ужас, панические слухи переходили из уст в уста, но аресты были беспорядочны, производились наугад, и уже одно это показывало, что виновников не удалось нащупать. Видимо, задача состояла в том, чтобы создать на заводе атмосферу страшного суда, чему должны были содействовать и нацистские марши, гремевшие из громкоговорителей весь следующий день. После полудня полил бесконечный осенний дождь, большую часть тотальников погнали на подъездные пути, чтобы они, разбирая обломки, своими глазами убедились в размерах нанесенного ущерба и рассказали другим. Последовало несколько путаных, противоречивых приказаний, заводоуправление явно не нашло общего языка с гестапо и старалось поскорей восстановить пути, в то время как честь мундира гестапо требовала разыскать злоумышленников. Только к началу ночной смены наступило некоторое успокоение, машины уголовной полиции и гестапо с ревом выскочили из главных ворот, и большая часть арестованных вернулась из живодерки; они были бледны, угрюмо молчали, к ним подходили с бережливой осторожностью, как к живым покойникам. Не было сомненья, что самоуверенное спокойствие гестапо только притворство и что шпики получили особые инструкции.

- Вот эта овчинка уже стоила выделки, - сказал Гонза Павлу, вспомнив их недавний разговор. - Ты был не совсем прав, будто у нас никто ничего не делает.

Павел повернулся, лицо его закрыла тень.

- Но сколько здесь таких?

- Не все ли равно?

- Нет! Представь себе, если б за дело взялись все! Как в Словакии *.[* В августе 1944 года в Словакии вспыхнуло национальное восстание.] В целом протекторате!

- Ну и получилась бы бойня первый сорт.

- А если нет? Я вчера слушал Лондон. Немцы убрались из Львова... Надо делать все, чтоб как можно скорей покончить с немцами...

Старая песня. Гонза уже знал все доводы, подсказанные нетерпением Павла, но все-таки оно казалось ему преувеличенным.

- А вдруг еще не пришло время? Ты хочешь рисковать? Я - нет. Играть чужими жизнями...

- Отговорки! - тонкие пальцы печально и нерешительно погладили трубы калорифера. - Когда придет время, тогда и действуй... Я будто слышу отца, я люблю его, но это его мысли... Люди как-то научились думать только о себе. Я говорю не о тех, кто набивает себе карманы при помощи спекуляции, и не о тех, кто ругается, что этот взрыв влетит им в копеечку, потому что теперь ухнули премии. Есть здесь и такие. Добрые папаши! И не о тех, которые уехали в рейх по путевке Гейдриха. Их не так много. Я имею в виду порядочных... Остров мира в сердце пылающей Европы! Ждать, не лезть на рожон... Вот в чем самая зараза, гниль протекторатская... Что будет с этими людьми потом? Я, например, не могу себе представить, как бы это я родился в другой стране, и я совсем не герой, но это меня терзает. В тридцать восьмом я был сопляк, но кое-что помню! Тогда ведь хотели воевать, помнишь ту мобилизацию?

Помнишь? Дед вслушивается, прижав ухо к радиоприемнику, потом начинает шагать, выпрямившись по-военному, на своих натруженных ногах почтальона, от дивана к плите. Убегает из дому к своим старикам легионерам и возвращается помолодевший, распаленный, как утюг... А нынче собирает корки, и в ушах у него звенят дверные звонки...

- Мне кажется, с тех пор прошло сто лет.

- Мне тоже. А почему? Из нашего дома были призваны несколько человек. Мы, мальчишки, ночью помогали нести чемоданчики. Это была для нас честь - нести чемоданчик героя... Помню Беднаржа, трамвайщика, славный мужик, жена его тогда кормила грудью, так она чуть глаза не выплакала. Все ее утешали. "Ребята, сказал он нам перед домом, - марш в постели, мы только съездим пустим кровь ефрейтору с усами..." А когда он вернулся с границы, его будто подменили, все молчал, и было видно, мучается. "Все продали, сволочи, жулики! - говорил он отцу. - Мы-то хотели драться". Он чуть не ревел от злости, и словно в нем тогда что-то сломалось. А то, что пришло потом, и вовсе его доконало. Теперь сидит за спекуляцию, совсем другой человек. Может, образумился и даже рад в душе, что тогда не пришлось воевать. Да и зачем - мог ведь пасть смертью храбрых. Поумнел, герой. Должно быть, навсегда...