История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 4. Часть 2 - Луи Адольф Тьер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После этих слов Наполеон, не дав маршалу проронить и слова, принялся описывать положение и свои намерения, которые не оставляли желать лучшего, ибо он признавал необходимость и мира, и свободы и казался решившимся предоставить Франции и то и другое. Он заявил, что принимает Парижский договор, что сообщил об этом в Вену и рассчитывает, что его сообщение и вмешательство Марии Луизы помогут предотвратить новую войну с Европой; что по прибытии в Париж он соберет самых просвещенных людей и обсудит с ними, какие изменения надлежит внести в устройство государства. Маршал на свой лад повторил всё только что услышанное, дабы иметь возможность похвалиться хотя бы тем, что не смолчал, и Наполеон спокойно выслушал его. В целом беседа получилась весьма любезной. Однако хотя Ней и не обладал тонкой интуицией своего собеседника, он отлично понял, что тот не хотел позволять ему ставить условия, а Наполеон понял еще лучше, что ему хотели их поставить. Поэтому в глубине души собеседники были чуть менее довольны друг другом, чем постарались показать.
Утром 19 марта, когда все приготовления были завершены, а войска должны были добраться до Монтро, Наполеон покинул Осер. К ночи он уже подошел к опушке леса Фонтенбло. Ему доложили о движениях войск, производившихся перед Парижем; он пренебрег этими донесениями и углубился в лес в сопровождении нескольких всадников. В четыре часа утра 20 марта Наполеон ступил во двор замка Фонтенбло, где одиннадцатью месяцами ранее (20 апреля) обращался со словами прощания к Старой гвардии. Там его уже поджидала группа всадников, дезертировавших из Мелёнской армии. Когда император вступил во дворец, где закончилась первая Империя и, казалось, начинается вторая, его лицо осветилось глубоким чувством удовлетворения. Реванш, предоставляемый ему фортуной, был, несомненно, блистателен, и радость на миг затмила проницательность этого великого ума, исцелившегося от иллюзий на острове Эльба!
Тем временем в Тюильри царило жестокое волнение. Узнав о триумфальном шествии Наполеона через Бургундию и о переходе на его сторону маршала Нея, двор впал в отчаяние. Роялисты не видели иного выхода, кроме бегства за границу, где надеялись вновь обрести поддержку, какую получали во все времена. Ведь если известия из Франции были сокрушительными, известия из Вены, напротив, обнадеживали; выяснилось, что конгресс, вновь собравшись в чрезвычайных обстоятельствах, вынес Наполеону смертный приговор. К сожалению, приходилось покидать страну, чтобы получить поддержку иностранцев, опасную поддержку, ибо она могла обеспечить материальную силу, но отнимала силу моральную!
В тот час совет почти перестал быть королевским советом, ибо, как случается в дни кризисов, целая толпа готовых к услугам окружала правительство, отворяла все двери, вмешивалась в обсуждения и притязала вести дела почти в той же мере, как те, кто за них отвечал. В такие минуты происходит распад власти, ибо все приказывают и никто не повинуется; когда наступает подобное положение, можно утверждать, что начинается агония.
Крайние роялисты, упорно не признававшие за правительством иной вины, кроме слабости, считали уступки усугублением той же слабости, ведущим только к усилению неуважения без ощутимого эффекта. Они полагали, что следует покинуть Париж и удалиться, дабы обрести поддержку Европы. Они заявляли с едва скрываемым удовлетворением, что коалиция накажет неблагодарную нацию, с которой они не смогли совладать, ибо совладать с нею можно только железной рукой Наполеона или Европы. Они добавляли, что сами они от этого только выиграют, поскольку избавятся от хартии, главной причины всех бедствий, грозивших наследственной власти. Вина правительства, на взгляд роялистов, состояла не в том, что ее плохо соблюдали, а в том, что ее вообще изобрели.
Однако даже между крайними роялистами не было взаимного согласия. Находились среди них те, и Витроль в их числе, кому была ненавистна помощь иностранцев. Они недавно уже ощутили, сколь обременительно подобное вмешательство, и не хотели снова впадать в зависимость. Чтобы ее избежать, задумали после оставления Парижа отойти не на север, в Лилль или Дюнкерк, а на запад, в Анжер, Нант или Ла-Рошель. Полагали, что соберут там 50 тысяч солдат, которые при опоре на Нант, Ла-Рошель и Бордо, получая от англичан помощь деньгами и снаряжением, продержатся довольно долго, отвлекут часть сил у узурпатора и позволят Европе, без видимого сообщничества с ней, решить основной вопрос между Рейном и Сеной. Герцог Бурбон уже отбыл в Тур и Анжер, и никто не сомневался, что ему удастся возмутить Вандею. Имелись известия из Бордо, где герцог и герцогиня Ангулемские смогли вызвать горячий энтузиазм, и потому поиск пристанища на западе был сочтен сколь надежным, столь и почтенным; к тому же там был выход к морю и всегда можно было сесть на корабль и вернуться в Англию.
Один из советников, аббат Монтескью, не видел иного выхода, кроме отхода к северной границе, к Дюнкерку или Лиллю, с тем чтобы остаться в одной из двух крепостей, не покидая Франции, и предоставить Наполеону выдержать поединок с Европой, не принимая в нем участия. Такой же совет подавали Людовику XVIII и герцог Орлеанский, маршал Макдональд, да и все благоразумные люди, на случай, если придется, как всё предвещало, оставить столицу и сдать ее Наполеону. Но этот план нравился старому монарху не более, чем план бегства в Вандею. Оставление Парижа для ленивого Людовика XVIII было решением в высшей степени неприятным, и любой план, начинавшийся с перемещения, был ему отвратителен. Отъезд в Вандею казался ему авантюрным решением, не подобавшим ни его возрасту, ни здоровью, ни достоинству. Поиск пристанища в северной крепости казался не более осуществимым, ибо требовалась крепость с преданным гарнизоном, а 3–4 тысяч всадников, до которых сократился бы Военный дом при оставлении Парижа, было явно недостаточно для защиты такого города, как Лилль: его оборона требовала не менее 12–15 тысяч человек наилучшей пехоты.
Приятнее всего Людовику был Париж, а за неимением Парижа – Лондон. По сути, он втайне решил оставаться в Тюильри до последней крайности, ибо с трудом представлял себе новую эмиграцию. «В первый раз нас приняли хорошо, – говорил он, – потому что приписали наши невзгоды великой и неодолимой катастрофе Революции; но теперь их припишут нашей неуклюжести и отнесутся к нам как к неумехам и докучливым визитерам». Поэтому король хотел выжидать до последнего часа, ни на что не соглашаясь и предоставляя Блака неблагодарную задачу отвергать все предложения.
Утром 19 марта, когда пришло известие, что Наполеон
