Реки не умирают. Возраст земли - Борис Бурлак

— Помогите! — Она бросилась было ему навстречу.

Но один из парней, верзила, толкнул ее в плечо, она еле удержалась на ногах.

— Сейчас же отпустите, — строго сказал Виктор.

— А что будет?.. — И тот, кто грубо толкнул девушку, угрожающе приблизился к Виктору.

Они сошлись лицом к лицу: нет, Виктор никогда не видел такого типа. Наверное, из приезжих, завербованных на стройку. Давно не стриженные патлы слиплись на мокром лбу, воротник рубашки расстегнут до последней пуговицы — даже в полутьме видна татуировка во всю грудь.

— Чего вы смотрите на фраера? — Он оглянулся на своих дружков.

И в ту же минуту парень, что стоял левее, наотмашь ударил Виктора в спину.

— Так его, так!..

Виктор точным двойным ударом свалил этого верзилу в лебеду. Остальные попятились. Ему бы схватить перепуганную девчонку за руку да и рвануть подальше от беды. А он помедлил, надеясь на свое испытанное самбо.

За спиной поднялся только что сбитый с ног. Все трое обступили с трех сторон. Отступать было некуда, Виктор и без того уже прижался к самому забору. И, как назло, ни души вокруг.

— Что стоишь? Беги! — крикнул он девушке, которая, как видно, не решалась покинуть его сейчас.

Завязалась схватка. Среди нападавших осталось только двое, — третий больше не вставал, получив увесистый удар в затылок. У Виктора отлегло от сердца: отобьется, хотя силы все-таки неравные.

Ныли плечи, звенело в ушах, во рту пересохло. Изловчившись, он крепко сунул в грудь очередного нападающего и оказался опять лицом к лицу с верзилой.

Сверкнула финка.

Виктор успел увернуться из-под ножа, но как раз в это время вскочил второй парень, сбитый с ног, и загородил ему дорогу.

Виктор упал не сразу, он еще сделал вгорячах два или три неверных шага по запыленной лебеде и рухнул вблизи тропинки. Хотел встать, не смог, потерял сознание.

Когда примчалась милицейская машина, вызванная по телефону-автомату спасенной Виктором девушкой, никого из хулиганов на месте происшествия уже не было. Потерпевшего немедленно отправили на станцию «Скорой помощи». Разослали во все концы, в том числе и на вокзал, дежурных мотоциклистов. Но преступники как в воду канули. Начальник горотдела МВД чувствовал себя скверно. Он нерешительно снял трубку и тоном провинившегося человека сообщил о беде Петру Ефимовичу Дроботу, вместе с которым начинал когда-то строить этот город.

Саша долго, не могла уснуть в такую чудную ночь. Долго говорила с бабушкой, все допытывалась, что за женщина Павла Прокофьевна, если отец вовсе перестал писать оттуда, из области. Любовь Тихоновна рассказывала неторопливо, обстоятельно, не скрывая своей радости, что старший сын опять станет семейным человеком. И ни разу словом не обмолвилась о Сашиной матери, будто ее мамы никогда не существовало. Это обидело Сашу, она упрекнула бабушку. «Если только и думать о мертвых, то нельзя жить на свете», — сказала Любовь Тихоновна и ушла к себе в маленькую комнату рядом с кухней. Тут Саша и всплакнула от обиды. Неужели среди всех близких лишь она одна думает о милой маме? Неужели никому не бывает больно, — ни отцу, ни бабушке, ни дедушке? (Впрочем, отец-то скоро женится.) Вот и выходит, что никто, кроме тебя самой, не вспоминает твою мать, прожившую так мало. Боже, всего тридцать лет!.. Память о ней все тончала и тончала с годами, пока не осталась вовсе тоненькая нить. Оборвись последняя ниточка — и тогда уж поистине: как не жила на свете... Но Саша постарается, чтобы маму не забывали ни ее собственные дети, ни внуки, ни правнуки. Главное — помнить. Бабушка абсолютно не права: если не думать о мертвых, то как же жить? Ну да, чувства слабеют, конечно, со временем, чувства — величина непостоянная, однако разум способен воскрешать из мертвых целые поколения. Жаль, что иные люди совершенно не знают свою родословную, — для них даже отец с матерью «предки». Какой эгоизм!.. И, напрягая зрительную память, она стала бережно восстанавливать те самые дорогие снимки минувшего, на первом плане которых была ее мать, совсем еще молодая женщина. Так, с мыслью о матери она и забылась под утро...

А утром на стройке Клара отозвала ее и сказала как можно спокойнее, что Виктор был вчера ранен хулиганами и теперь в больнице.

Саша охнула, побледнела.

— Ты не бойся, ранение не опасное. Он вечером шел домой и по дороге вступился за какую-то девушку. Ну, ему и попало.

— Ножом?

— Не знаю.

— Ножом, ножом!.. Конечно, ножом... Он разогнал бы какую угодно пьяную ватагу, если бы не нож... Я побегу, Клара, ладно? Все равно не смогу работать.

— Не ходи сейчас, тебя могут не пустить к нему.

— Меня? Не пустят? Но почему? Ты не все говоришь, да? Да-да, я вижу по глазам!..

— Оставь. Пойдем вместе.

— Идем, идем!..

Больница находилась на восточной окраине города, на отшибе. Они проехали несколько остановок на трамвае, дальше надо было идти пешком еще с километр. Саша почти бежала, никого не видя. «Неужели ранен тяжело? — думала она. — А собирался в дальнюю партию, на все лето, до глубокой осени... Я, я, я виновата! Обидела его вчера, вот он и полез в драку очертя голову. Ох, только бы не ножом, только бы выжил...»

— Постой, дай отдышаться, — сказала Клара уже около больницы. — На тебе лица нет.

Мимо пронеслась «Волга» управляющего строительным трестом. Позади шофера сидел Дробот, мрачный, расстроенный. Он и внимания не обратил на них.

— Сам отец приезжал к Виктору, — сказала Саша.

— Ну и что?

— Нет, ты не знаешь Петра Ефимовича. Если уж он бросил все дела и примчался в больницу, значит...

— Хватит тебе.

В маленькой приемной их остановила медсестра.

— А вы куда, девушки? — властно спросила она, загородив им дорогу в больничный коридор.

— У вас лежит Виктор Дробот, мы к нему, — объяснила Саша.

— Нельзя.

— Тетя, милая, пожалуйста, хотя бы на минуточку.

— Нельзя. Кто вы будете?

И Саша уцепилась за соломинку: она сказала, что ее фамилия — Каменицкая, что она внучка геолога Леонтия Ивановича Каменицкого, почетного гражданина города.

— Тут у всех права одинаковые.

— Боже мой, что же делать?.. — простонала Саша и оглянулась.

В дверях стоял тучный мужчина средних лет, в халате нараспашку. Он явно прислушивался к ее разговору с медсестрой. Саша умоляюще посмотрела на него, поняв, что это какой-то медицинский начальник.

— Помогите мне, пожалуйста.

— Вам уже ответили, что сейчас нельзя.

— Я не уйду отсюда, не уйду!..

— Кем вы доводитесь молодому человеку? — не повышая тона, спросил главный хирург.

Саша вскинула голову.

— Я невеста его, — сказала она твердо, клятвенно.

Тогда врач кивнул медсестре, и та подала Саше халат, новый, ослепительно белый, как платье подвенечное.

9

Жизнь Метелева делилась на две равные части: одна принадлежала Уралу, другая была связана с Москвой. Он уехал в Москву с поста секретаря обкома. Работал в Совмине, в наркомате, в Госплане. До войны хотел всецело посвятить себя геологической разведке, но лишь на обратном склоне лет, отдав лучшие годы делам организаторским, что не поддаются никакому счету, он снова вернулся на геологическую службу. Друзья его по институту давно прославились крупными открытиями, иные, вроде Голосова, защитили докторские диссертации; а ему было не до открытий, не до ученых степеней и званий. Кто-то должен заниматься и негромким делом, обеспечивая успех тех же разведчиков. Правда, теперь он руководил одним из главков, но все-таки продолжал по-хорошему завидовать геологам с переднего края — из Тюмени или с Урала, из Норильска или с Дальнего Востока...

Умелый машинист исподволь притормаживал скорый московский поезд, который, разогнавшись, лихо подкатывал к знакомому городу, где жил до войны Прокофий Нилыч Метелев. Он не отходил от окна, стараясь еще издали увидеть дочь, но первым, кого заметил на перроне, был Георгий Каменицкий. Только когда поезд уже остановился, Прокофий Нилыч увидел, наконец, и Павлу.

Он не спеша, с привычным достоинством вышел из вагона, поставил чемодан на асфальт и, щурясь от степного подплавленного солнца, обратился к ним обоим.

— Так здравствуйте, ребята.

Павла порывисто обняла отца. Он потрепал ее за плечи, как маленькую, весело заглянул в ее темные влажные глаза. Георгий стоял рядом. Без того всегда моложавый, Прокофий Нилыч, казалось, помолодел еще больше. Одет, что называется, с иголочки, и ни за что не подумаешь, что ему за шестьдесят. Наполовину седые виски придавали его лицу выражение второй, благородной молодости.

Метелев сам обнял Каменицкого, дружески похлопал ладонью по спине и отпустил.

— Акклиматизировался, чертяка?

— Вполне.

— Не скучаешь по Кубе?