Реки не умирают. Возраст земли - Борис Бурлак

Бывают ли у нее пустые дни? Конечно, бывают. Иной раз настроение падает, что называется, до нуля. Мысль об отъезде начинает беспокоить, как наволочь осенняя. Тогда она спускается в шахту, долго ходит там, присматриваясь к людям, к зелено-золотистым глыбам колчедана, которые смутно виделись еще на буровых, когда она держала в руках кусочки дорогого керна. И больше ничего не нужно ей, столько лет мечтавшей о подземном царстве меди. И новыми надеждами полнится душа.

Павла была довольна, что вызвала Сольцеву на откровенный разговор. Женщина оказалась очень подвижной, словоохотливой, не то что в первые минуты их натянутой встречи. Ходила по комнате и говорила, не ожидая никаких вопросов. Изредка останавливалась у двери и, вспомнив что-то, продолжала повесть о своей жизни. Она разволновалась, похорошела, ее карие глаза светились молодо. Павла без труда представила себе сейчас юную Настеньку-разведчицу, бедовую дивчину, от которой все солдаты, наверное, были без ума.

Неожиданно Сольцева замолчала, села за стол и по привычке придвинула к себе забытый микроскоп.

— А что теперь делает ваша экспедиция? — поинтересовалась Павла.

— Играет в домино.

— То есть?

— В прямом смысле играет в своем поселке. Я не преувеличиваю.

И она опять встала, подошла к филенчатой двери, слегка привалилась к ней.

— План березовского участка составляет львиную долю всего плана экспедиции. Ну, что же им, скажите на милость, делать, как не забивать «козла»? Приедет кто-нибудь, посмотрит и уедет. Живут прошлой славой Березовки. Живут припеваючи, в квартирах со всеми удобствами, с газом. У нас каждый работяга на учете, а там у них на базе пруд пруди скучающими инженерами. Я таких геологов не понимаю и не признаю. Выдумывают всякие бумажки, делают вид, что по горло заняты, но мы-то видим, чем они занимаются.

— Странно, — сказала Павла. — Не понимаю, куда же смотрит геологическое управление?

— В сторону газового вала. Газ — их премьера. А медь, что ж, медь открыта, еще до организации управления.

— Вы думаете, что товарищи из управления равнодушны к Березовке? Я сомневаюсь.

— Ах, Павла Прокофьевна, Павла Прокофьевна, вы плохо знаете геологов. Они же артисты.

— То есть?

— Уж очень к славе чувствительны.

— Согласитесь, что славу любят все.

— Геологи больше всех. Может, потому, что скитаются в глуши, где нет иных житейских благ и радостей, кроме редких встреч со славой. Она же, как известно, не в меру капризная особа. Вот тут и завязывается игра самолюбий. Я это испытала на себе, когда оказалась в числе лауреатов.

— Кстати, вы знакомы с Леонтием Ивановичем Каменицким?

— Мимолетно.

— Почему мимолетно, если вам вместе с ним присудили премию?

— Каменицкий еще до войны начинал разведку около Березовки, но не успел добраться до руды. А мы узнали об этом лишь тогда, когда врезались в медный колчедан. Старик, конечно, не виноват. Виновата наша разобщенность. В работе геологов должна быть преемственность, а у нас этот принцип нарушается.

— Как вы считаете, верно ли поступили, что и Каменицкого причислили к вашей группе первооткрывателей?

— Да, верно. Хотя завистников у него было много. Он здесь бурил самым первым, а кое-кто из нас возомнил себя Колумбом южноуральской меди. Геолог должен знать и уважать своих предшественников.

— И последний вопрос, Настасья Дмитриевна. Как вы относитесь к новому главному геологу управления, Каменицкому-младшему?

— Я его совсем не знаю. Заезжал как-то раз. Слыхала, что работал на Таймыре, на Кубе. Все странствовал. А я, как ни парадоксально, люблю геологов оседлых: открыл богатое месторождение — посвяти ему жизнь.

Павлу задели такие рассуждения, но она смолчала, придерживаясь золотого правила: никогда не спорь с тем, у кого берешь интервью, иначе не узнаешь ничего дельного.

Они проговорили больше двух часов, и Павла неохотно поднялась.

Вышли на крылечко. Уже разведрилось. Летний день обещал быть жарким. Небо сделалось высоким, чистым, как всегда после ночного благодатного дождя. Павла неторопливо огляделась, чтобы запомнить эту саманную Березовку. Хозяйка тут же перехватила ее взгляд.

— Вот здесь и прошел мой бабий век. И время ураганных проб миновало. А теперь под старость лет приходится сидеть за микроскопом. Ученого из меня все равно не выйдет. Моя стихия — шагать от буровой до буровой.

Когда «газик» тронулся, Павла поспешно обернулась. Настасья Дмитриевна стояла на крылечке, опустив руки. Павла помахала на прощание, и та лишь кивнула головой в ответ.

В Березовске, в городской гостинице, Павла тщательно записала беседу с Сольцевой.

На другой день она возвращалась в область. Дорога прихотливо вилась у подножия гор, то и дело обегая сторожевые лобастые шиханы. Слева остро поблескивал древний Яик, будто металлическая оправа Главного Уральского хребта. И горы, и степь за рекой отливали яркими тонами августа. Что значит один суточный дождь на исходе лета! Земля повеселела, принарядилась. А где-то впереди еще бабье лето — вторая молодость земли.

Павла всю дорогу думала о Сольцевой. Есть женщины в русских селеньях... Да, есть, есть некрасовские женщины, без которых невозможно себе представить самую глубь России. Могла бы ведь теперь Настасья Сольцева переехать в город, чтобы быть на виду у всех, — женщинам всегда хочется и себя показать, и людей посмотреть. Но жгучая страсть геолога сильнее всех желаний и страстей. Прочно обосновалась в маленьком сельце, даже в Березовск, до которого рукой подать, отказалась перебраться. Что это — некое чудачество? Или постоянство, без которого вообще ничего в жизни не добьешься? Именно с постоянства все и начинается: крупные находки, слава, мудрое отношение к уходящему времени.

Павла, кажется, завидовала Настасье Дмитриевне: нет, не ее успехам, а энергии. «Такую бы жену-то Георгию Леонтьевичу», — подумала она точно со стороны. И сейчас же вспомнила, как Сольцева небрежно отозвалась о нем, не зная его абсолютно. Нет, пожалуй бы, у них ничего не вышло. Два волевых начала, как правило, не уживаются: кто-то непременно должен чем-то поступиться...

Павла окончательно сбилась на свое личное. Как там Георгий? Давно не виделись, не говорили по душам. Ей звонить неудобно, сам он не позвонит. Да, Настасья Дмитриевна, хорошо, что вы не встретились с таким человеком, как Георгий Каменицкий. Вам было бы труднее. Что ни говори о женском счастье, но без него и таланты вянут, и воля никнет, и дело плохо спорится. Зато любимая и любящая женщина способна являть чудо.

11

Это была дивная старица, окруженная наглухо таинственной уремой. В апреле она соединялась с новым руслом Урала — тогда казалось, что Урал одумался, решил вернуться навсегда. Но половодье затихало, и он снова отворачивал в сторону, довольный коротенькой побывкой в материнском доме. А уж в июне отшнуровывались от него все рукава, протоки и озерца — илистые перемычки разделяли их до следующей весны. Летом старица буйно зарастала у берегов густым сочным камышом, покрывалась белыми лилиями и желтыми кувшинками. Она жила своей мудрой, задумчивой жизнью: выводила пушистых диких утят, крикливых, неуемных куличков, выхаживала целые косячки рыбной молоди, оберегая их от хищных голавлей, которые, впрочем, загодя уходили на речные перекаты. Над ней кружили синие стрекозы, то и дело опускаясь на тяжелые подсвечники кувшинок. Иногда тут появлялись чайки, порезвившись немного, улетали прочь, туда, где шумел в ущелье молодой Урал. Вековые осокори клонились над усталой заводью, шептались с ней по вечерам: им есть о чем поговорить, есть что вспомнить на досуге. Ну, конечно, они с грустью вспоминали те давние времена, когда Урал не отлучался из дома ни на шаг. И что его потянуло на чужбину, что он нашел там?

Добрая, милая старица, не печалься, не тоскуй под осень. Минует льдистая метельная зима, и опять вернется твой сын к тебе. Ну, пусть ненадолго, всего лишь на весеннюю побывку. Люди тоже нечасто видятся друг с другом, хотя они-то уж могли, не расставаясь, жить вместе.

Саша с утра бродила по тропинке вдоль берега. Ей никто здесь не мешал: ни отдыхающие, которые предпочитают загорать на пляжах, ни сборщицы лесной смородины и ежевики — ягодный сезон отошел. Клара не раз удивлялась ее пристрастию к одиночеству.

Недавно уехал на юг Виктор. Он долго пролежал в больнице, и теперь его отправили в санаторий. Ножевая рана оказалась тяжелой, Виктора выручила только спортивная закалка. Саша навещала его почти каждый день. Она первая и сообщила ему, что он награжден медалью. Но он все жалел, что хулиганов не удалось найти. Беспокоила и судьба девушки, которую он защитил, — ведь такие дикари могли снова ее подкараулить. Но вскоре она сама разыскала его. Саша подружилась с ней. Это была Анна Иванова, лаборантка с комбината. Вместе приходили в больницу и старались отличиться друг перед другом: если Саша принесет яблоки, то Аня обязательно раздобудет апельсины, а если Саша пообещает Виктору любимые «раковые шейки», то Аня удивит его дорогой коробкой шоколада. Он поругивал их за ненужные заботы, но поругивал так, будто Иванова в равной степени дорога ему. Хорошенькое дельце! Это начинало тревожить Сашу. И дружба ее с Аней оказалась недолговечной. Как-то Аня принесла Виктору целую пачку писем, которые взяла в редакции городской газеты. И мало того, что принесла, еще устроила громкую читку. Тут Саша и вовсе растерялась, не зная, чем и как ответить на такое внимание к больному. Да о ней, кажется, и позабыли Виктор с Аней: он слушал, Аня читала трогательные послания молодых работниц, студенток, старшеклассниц. Одна из них даже объяснялась Виктору в любви, называя его чуть ли не героем нашего времени. Сашу задело столь откровенное письмо, но не выказывать же свое неудовольствие в больничной палате. Она промолчала, наблюдая, с каким благоговением взглядывает Аня на улыбающегося Виктора. «Уж не влюбилась ли ты сама в него?» — неожиданно подумала Саша. И после этого стала приходить к нему в другое время, чтобы не встречаться больше с Ивановой. Он делал вид, что ничего не произошло, и ни о чем не спрашивал, только однажды заметил, вроде между прочим: «Не знал я, что ты ревнивая такая». Саша пропустила его слова мимо ушей, почувствовав себя кругом виноватой перед Аней. Да что поделаешь со своим характером? Глупо, конечно, ревновать в данном случае, просто глупо. Но, видно, умной ревности не бывает...