Пять поэм - Низами Гянджеви

Повесть третья. Понедельник

Хорезмская царевна

Только свет свой понедельник над землей простер, Шах Бахрам разбил зеленый поутру шатер. И зеленую зажег он для себя звезду, Как зеленый дух в зеленом ангельском саду. Утром во дворец зеленый шах Бахрам вступил, Наслажденью и веселью день свой посвятил. А когда погас над миром дня того закат И на небе изумрудном вспыхнул звездный сад, Стал хорезмскую царевну шах Бахрам просить Сладкого повествованья тюк пред ним раскрыть. И в шелку зеленом пери просьбе той вняла И пред Сулейманом двери тайны отперла. Начала она: «Ты душу в жизнь вдохнул мою, Пусть все души мира будут жертвой за твою. Твой престол — опора счастья милостью творца, Слава прошлого — преддверье твоего дворца. Высоко венец Бахрама в мире вознесен. Солнце счастья озарило твой высокий трон. Света, мира и величья дух — в твоей судьбе, Солнце вечное опору обрело в тебе!..» Кипарис Хорезма славу шаху завершил И средь яхонтов источник сахарный открыл.

Сказка

Начала царевна: «В Руме жил когда-то муж, Был хорош собой, и весел, и умен к тому ж. Всем, что может человека в мире украшать, Обладал он, — и душою телу был под стать. Перлом был он, украшеньем всей его страны; И желал он чистой, доброй для себя жены. У людей других примером почитался он И «Душою чистым Бишром» — назывался он. Беззаботно Бишр, — а был он издавна таков,— Шел однажды меж тенистых городских садов. Но нежданной встречей разум Бишра был смущен. Был внезапно он любовью в сердце поражен. Пред собою он увидел женщину одну, Как завернутую в облак полную луну. Кто была она, откуда? Бишр не знал ее… Ветер кисею откинул покрывал ее, Из-за облака взглянула светлая луна, Взглядом Бишра поразила, как стрелой, она. Подкосились ноги Бишра; был он потрясен, Будто выстрелом на месте был он пригвожден. Лик увидел, пред которым ни один аскет Не задумался б нарушить данный им обет. Стан стройнее кипариса, а в глазах — любовь, На щеках румянец свежий, как фазанья кровь. Словом, кто б ее увидел, был бы уязвлен И утратил бы навеки свой покой и сон. И, как будто на колючку наступил ногой, Бишр невольно вскрикнул громко, словно сам не свой. Подхватила покрывало быстро та луна, И, напуганная Бишром, скрылась вмиг она. Так, когда кровопролитье втайне совершит, Полн смятения — убийца от людей бежит. Бишр, как ото сна очнулся, вдаль вперил свой взор: Улица пуста; ограблен дом, а вор ушел. Он сказал: «Ее теперь я вовсе упустил! Где искать? А для терпенья мне не хватит сил… Но терпеть мне и терзаться молча надлежит. По следам за нею гнаться — нестерпимый стыд. Муж я — не умру от горя. Должен все снести. Страсть к жене меня не может совратить с пути. Мощь духовная в уменье — страсти побеждать… Это главное условье можно ль забывать? На осла шатер навьючив, не пора ли с ним Двинуться к святому дому мне — в Иерусалим? [318] Та десница, что небесный утвердила свод, Я надеюсь, облегченье мукам принесет!» Воротясь домой, он сборы быстро завершил И к святым местам, гонимый горем, поспешил. Он бежал в безумном страхе пред самим собой. Свой смятенный дух он воле поручил святой. В древнем храме умолял он, плача, божество Защищать от дивов страсти скорбный дух его. Так он долго там молился богу и святым,— И домой решил вернуться, к берегам родным. Спутник на пути обратном увязался с ним, Внешне добрый, а в душе он низким был и злым. Страшный спорщик и придира тот попутчик был, В каждом благе он изъяны мигом находил. Начинал ли Бишр о добром мысли излагать, Принимался этот спутник доброе ругать. «Нет, не так!» и «Нет, не эдак!», «Не болтай-ка зря!» — Обрывал его попутчик, злобою горя. Хоть в пути добросердечный Бишр молчать решил, Спутника он и молчаньем в ярость приводил. Он спросил: «Как ты зовешься? Я желаю знать, Как по имени тебя мне, о попутчик, звать?» Тот ответил: «Божий раб я. Имя же мое Бишр. Теперь ты, друг, мне имя назови твое». «А, ты — Бишр презренный? Слава у тебя плоха! Ну — а я, я вождь духовный смертных — Малиха! Все творение — небесный мир и мир земной — Это все объял могучий, дерзкий разум Мой. Я в познанье всеобъемлющ, как никто — велик! И добро, и зло, и тайны мира я постиг. Выше дюжины мудрейших — мудрости я друг. Знай, невежда! Я двенадцать изучил наук! Для меня нигде сокрытой тайны в мире нет. Я — о чем меня ни спросишь — дам на все ответ. Если капища науки все ты обойдешь, Равного среди ученых мне ты не найдешь!» Так дорогою надменно похвалялся он, Хвастовством его бесстыдным Бишр был поражен. Тут от гор вдали большая туча отошла,— Этой тучи дымно-черен цвет был, как смола. Малиха спросил: «Вон — туча! Почему черна, Как смола, она? Ведь свойство облак — белизна!» Бишр ответил: «То — Яздана воля. Он творит Непостижное. Явленьям свойства он дарит». Малиха сказал: «Увертки про себя оставь! Если можешь, отвечая, в цель стрелу направь! Тучи черные рождает пережженный дым,— Это признано бесспорно разумом самим». Вдруг повеял им в ланиты ветер невзначай, И промолвил тот зазнайка: «Ну-ка, отвечай,— Знаешь ли, что движет ветром? Надо размышлять! А во мраке, как скотине, стыдно пребывать!» Бишр ответил: «Это — воля бога самого. Не свершается без воли божьей ничего». Тот сказал: «Пора бы в руки повод знаний взять, А не бабушкины сказки вечно повторять! Сущность ветра — это воздух; он течет рекой И земные испаренья гонит пред собой». Тут гора большая встала пред глазами их. «Почему, — спросил он, — эта выше всех других?» Бишр ответил: «Так Язданом решено самим, Что одним горам быть ниже, выше быть другим». Тот ответил: «Доказательств не приводишь ты,— Все от божьего калама производишь ты! Знай: рождаясь от потоков бурных дождевых, Сели размывают горы, разрушают их. Та вершина, что всех выше над лицом земли Поднялась, стоит от силей дождевых вдали». Бишр не выдержал и в гневе спутнику вскричал: «Не противься воле неба! Лучше б ты молчал! Ведь пути к завесе древней здесь не знаем мы, Что ж о тайнах за завесой рассуждаем мы? Я боюсь, когда завеса эта упадет, Дерзких и высокоумных гибель злая ждет. В листьях шепчущих на вечном древе бытия Тайны веют! Да не тронет их рука твоя!» И хоть Бишр заклятьем этим дал отпор греху, Див зазнайства не покинул все же Малиху. Долго шли они. В пустыне путь им предстоял. Малиха не унимался, спорил и болтал. А в пустыне раскаленной, средь песков нагих, От бессонницы и зноя мозг испекся их. Еле шли они, стеная, охая в пути, И казалось, что жару им не перенести. Наконец они к большому дереву пришли И в тени ветвей могучих отдыхать легли. К небу подымалась древа шумная глава, У подножья зеленела мягкая трава. У корней кувшин огромный в землю был зарыт, Кем-то доверху водою чистою налит. Малиха в кувшине этом воду увидал, Повернулся живо к Бишру и ему сказал: «Погляди-ка, друг любезный! Молви наконец,— Что, кувшин с водою тоже здесь зарыл творец? Здесь кувшин с водою в землю до краев зарыт, Но скажи мне — почему он крышкой не покрыт? И скажи — откуда взяться чистой здесь воде? Видишь сам, вокруг пустыня, нет воды нигде». Бишр ответил: «Некто — добрый — здесь кувшин зарыл, Чтоб идущий по пустыне жажду утолил. А чтоб как-нибудь случайно не был он разбит, Потому кувшин и в землю до краев зарыт». Малиха, смеясь, ответил: «Ох ты, голова! Недомыслие пустое все твои слова. Никому, поверь, до нашей дела нет беды! Здесь за тысячу фарсангов не найдешь воды, Знай, охотники зарыли в землю здесь кувшин. Это же — капкан для дичи средь нагих равнин!» Бишр ответил: «О проникший в тайну бытия, Люди все различны; розно мыслим ты и я. Знать, подозревают люди в помыслах других Доброе или дурное — го, что в них самих». Сели, скатерть расстелили в лиственной тени, Ели, воду из кувшина черпали они. Им обоим показалась та вода вкусна, Как хрусталь чиста, прозрачна, дивно холодна. Малиха тут крикнул Бишру: «Ну-ка, отойди От воды и там в сторонке малость посиди. В воду чистую я тело погрузить хочу, Освежиться, пыль пустыни с тела смыть хочу. Обжигающим, соленым потом я покрыт, Покрывающая тело грязь меня томит. Я очищусь и отмоюсь. А потом с тобой Двинусь дальше, освеженный, с легкою душой. Но кувшин перед уходом должен я разбить, Чтоб животных от ловушки этой защитить. Бишр сказал: «О благонравный, не злоумышляй! Ты дурного понапрасну здесь не совершай! Нам кувшин был дан судьбою — жажду утолить, Как же можно эту божью воду загрязнить? Кто живительную воду из колодца пьет, Если он не злой безбожник, в воду не плюет. Сам подумай, ведь другие путники придут, Здесь же вместо чистой влаги грязь они найдут». Но, злокозненный, упорен муж в нечестье был, Подлую свою натуру вновь он проявил. Снял с себя тюрбан и сумку, в плащ их завернул, И, согнувшись, как в источник, он в кувшин нырнул. Не кувшин в земле, колодец то глубокий был, И до дна того колодца путь далекий был. В «мудрости» своей спасенья мудрый не нашел, Он на дне того колодца смерть свою обрел. Наглотался он, нырнувши храбро в глубину, Изнемог и опустился наконец ко дну. Бишр приблизился, тревогой тайною смутясь, Стал товарища искать он — к влаге наклонясь. И увидел, что бедняга утонул давно, Как кувшин, сложив покорно голову на дно. Бишр утопленника вынул. В скорби, хоть без слез, Из воды в колодец праха тело перенес; И, засыпав и камнями тело заложив, Над могилою бедняги сел он, молчалив. «Где же был твой ум и разум, — скорбно думал он,— Ты хвалился, что в раскрытье тайн ты изощрен. Хвастал, что небес высоких тайну ты прочтешь, Что арканом ты вселенной тайну захлестнешь. Говорил, что ты не знаешь, что такое страх… Где же мужество? Величье? Ты теперь лишь прах. Ты считал: взамен капкана тут поставлен жбан, Что же? — сам, как дичь стеная, ты попал в капкан. За глоток воды я небу благодарен был… Не за это ли всевышний жизнь мне сохранил?..» Так сказал добросердечный Бишр. И встал с земли, И погибшего пожитки подобрал с земли. И египетского шелка плащ его цветной, И тюрбан его, и пояс поднял дорогой. А когда с его одежды он печать совлек, То увесистый оттуда выпал кошелек. Жаром в кошельке блеснуло, увидавши свет, Больше тысячи магрибских золотых монет. Бишр сказал: «Его пожитки мне нельзя бросать, Это все связать я должен и с собою взять. Сохранить, не растерявши ничего в пути, И на родине бедняги родичей найти». Так пустыней, невредимый, шел он много дней И в знакомый прибыл город на краю степей. Ночь он в караван-сарае отдохнуть решил. Выспался, потом едою силы укрепил. На люди потом с тюрбаном вышел он с утра,— Мол, не знают ли владельца этого добра? Некий честный муж одежду Малихи признал: «Как же, знаю! Здесь живет он!» — Бишру он сказал. Как пойдешь ты по такой-то улице в конец, Там увидишь ты богатый царственный дворец. Это дом его. О странник, ты иди смелей — И стучись, не сомневайся, у его дверей!» И немедля Бишр с тюрбаном, с золотом, с узлом В путь направился. И вскоре отыскал тот дом. Постучался в двери. Вышла некая жена, Как задернутая белым облаком луна. «Что за надобность, — спросила, — у тебя ко мне?» И ответил Бишр с поклоном важной той жене: «Я, о госпожа, с хозяйкой должен говорить, Я тюрбан и узел этот должен ей вручить. Если только это можно, в дом меня пусти, Я, увы, рассказ печальный должен повести. Малиха несчастный вместе был в пути со мной — И погиб, убит коварно грозною судьбой». Женщина его с собою привела в покой, На краю ковра велела сесть перед собой. Села женщина, покровом белым лик свой скрыв, Молвив: «Слушаю. Да будет твой рассказ правдив». По порядку Бишр подробно молвил обо всем, Как с беднягой повстречался он в краю чужом, И добавил: «Утонул он. Вечный мир ему! — Он в земле. А ты хозяйкой будь в его дому. Я собрал его пожитки. Думал: разыщу Где-нибудь его жилище и родне вручу». Тут он узел принесенный развязал, простер Золото, одежды, пояс пестрый на ковер. Женщина была, как видно, опытна, умна,— Слово за словом тот свиток весь прочла она. Молча слезы изронила из очей своих, Слез она лила немного и отерла их. И ответила: «О добрый сердцем, чистый муж, Благомысленный и честный, в вере истый муж! Как приятен, откровенен, благороден ты. Сердцем редкостный, для доли лучшей годен ты. Кто бы так же благородно в мире поступил В отношенье к негодяю, что весь мир сквернил? Благородство в том, чтоб в чести бреши не пробить, Блеском чуждого богатства душу не прельстить. Малиха живых покинул, превратился в прах, А душе его укажет место сам Аллах. Он, к несчастью, хоть недолго, мужем был моим, Но из всех, кого я знала, самым был дурным. Вижу — бог меня избавил, я вольна теперь, Я от злобы и насилья спасена теперь. Но тому, что было, видно — надлежало быть… И не следует о мертвых плохо говорить. Он ушел, его далеко увела судьба. Брак мой с ним сама отныне прервала судьба. Ты же мужествен и верен — это вижу я, И с любовью избираю я тебя в мужья». И она с лица густую кисею сняла, Будто бы печать сухую с лала сорвала. Он узнал ее мгновенно, был он потрясен, То была она, что прежде как-то встретил он. Вскрикнул он и без сознанья рухнул на ковер, Он у ног ее, как мертвый, голову простер. Поняла она, что страстно Бишр любил ее, И возрос десятикратно страстный пыл ее. Нежно Бишра обласкала женщина… А там Вышел из дому он в город по своим делам. Он по вере и закону с нею в брак вступил, За сокровище Яздана возблагодарил. С пери той вкушал он счастье у нее в дому,— И завидовали втайне многие ему. Царственную он от злого наважденья спас, Ясную луну младую от затменья спас. Разницы меж ной и пери он не находил И зеленые ей платья, как у гурий, сшил. Зелень одеяний лучше желтой полосы. Стройный кипарис в зеленом — образец красы. Скорбь сердечную зеленый утешает цвет. Светлых ангелов зеленый украшает цвет. И душа другим зеленый предпочла наряд. Рощам и лугам зеленым радуется взгляд. Любит цвет листвы зеленой свежая весна,— Потому — всегда и всюду — свежесть зелена». А когда луна Хорезма кончила рассказ, Обнял шах отраду сердца, утешенье глаз.