Ради любви к жизни. Может ли человек преобладать? - Эрих Фромм

Я сказал, что данное заявление вызывает удивление и шок потому, что оно наводит на мысль о выходе за пределы разумного. Тот, кто делает подобные заявления (или соглашается с ними), страдает от депрессии и устал жить; чем же еще объяснить то, что ужас термоядерной войны (с убийством 60 млн. американцев и миллионов русских) сравнивается с «ужасами мира»? Я убежден, что заявления, подобные Кану, как и другие подобные, объяснимы лишь глубоко личным отчаянием. Тому, для кого жизнь утратила смысл, ничего не стоит подготовить балансовые ведомости, в которых они просчитывают «приемлемое» количество смертей, — между 60 и 160 млн. Приемлемое для кого? То, что подобный образ мыслей становится популярным, свидетельствует о серьезных симптомах отчаяния и отчуждения и о таком положении, когда моральные проблемы перестали существовать, когда жизнь и смерть сводятся к подсчетам — балансам, и когда ужас войны сводится до минимума, потому что мир — а это и жизнь — стал не намного лучше смерти.

Здесь мы имеем дело с одной из критических проблем нашего века — трансформацией человека в цифру на бумаге; и кто-то убежден, что разумный просчет смертей от 1/3 до 2/3 нации обеспечит скорейшее восстановление экономики. Да, войны были всегда; всегда были люди, которые жертвовали собственной жизнью или убивали других — во имя свободы или опьяненные ненавистью. Что же нового и шокирующего в том, что и наш век вносит свой вклад своими хладнокровными подсчетами и заключениями об уничтожении миллионов человеческих жизней.

Сталин сделал это, уничтожив миллионы крестьян. Гитлер сделал это с миллионами евреев. Он руководствовался ненавистью, но для многих его подчиненных это были всего лишь простые бюрократические меры; не задумываясь о мотивах, а следуя приказу, миллионы людей уничтожались систематически, экономически и тотально! Адольф Эйхман является образцом такого типа безумного бюрократа; Роберт С. Берд дает о нем краткую, но пронзительную зарисовку: «Он знал на зубок свои функции, — пишет Берд о поездке Эйхмана в Иерусалим, — при выгрузке миллионов евреев и переправке их в лагеря смерти он вдруг решил тронуть некие струны в сознании таможенного наблюдателя. Разговаривая как какой-то безликий „компаньон“ от какой-то промышленной организации, краснея, пятясь и заикаясь, он рассчитывал, что будет услышан теми, кто испытывал одинаковые эмоции и был воспитан одинаковой идеологией»[225].

То, что говорит Берд об Эйхмане, применимо и ко всем нам. Он говорит, что Эйхман вдруг, неожиданно, стал «понимающим», «проявляющим заботу о человечестве». Да, Эйхман «сделался» человечным, потому что мы понимаем, что он бесчеловечен, как и все мы. Этот новый тип бесчеловечности, который можно воспринимать как проявление индивидуальности Эйхмана, не жестокость и не деструктивность. Эта бесчеловечность более бесчеловечна, хотя, возможно, и более невинна, если можно употребить это слово. Она характеризуется безразличным отношением и отсутствием заботы о ком-то; это отношение тотальной бюрократизации, которая управляет человеком как вещью.

Сейчас можно говорить о врожденном характере зла в человеке, что позволяет оптимистические взгляды на лучшее будущее рассматривать как грешную гордыню. Но если мы действительно так злы, то наша жестокость в конечном счете человеческая жестокость. Однако бюрократическое безразличие к жизни, когда Кан строит графики и составляет калькуляции на людей, — это сильно действующие примеры, говорящие о симптомах новой и ужасающей формы бесчеловечности, в которой человек превращается в вещь.

Такое понимание приводит нас к другой моральной проблеме, которая возникает в спорах о разоружении. В ней присутствует альтернатива «смерть или порабощение», и глашатаи разоружения убеждены, что лучше рабство, чем смерть. Этот аргумент, который сводит идею разоружения и риска войны на моральную почву, и вводит в заблуждение во многих смыслах. И не потому, что другие альтернативные идеи абстрактны или недостаточно реалистичны с точки зрения политики, а потому, что в них содержатся ошибочные моральные идеи. Да, решение отдать свою жизнь во имя жизни другого («за того парня») или за свою честь и свои убеждения — одно из величайших моральных достижений человечества. Но морально оправданным оно становится только тогда, когда является результатом личного решения, решения, мотивированного не тщеславием, депрессией, мазохизмом, а преклонением перед другой жизнью, т. е. преданностью идее. Найдется немного тех, кто имеет мужество и убежденность, чтобы совершить эту высокую жертву во имя идеи. Большинство не желают подвергать себя риску даже за собственные убеждения. Но если подобное решение не исходит от индивида, а является национальным, оно теряет свое этическое значение. Это не аутентичное решение отдельного индивида — это решение для миллионов, принимаемое горсткой лидеров, которые, чтобы привлечь индивидов «этическими» соображениями, должны превратить их в опьяненных ненавистью и страхом.

Есть и другая причина, по которой «этичеcкие» соображения войны не являются таковыми. Я как индивид имею право распоряжаться своей жизнью; у меня нет права распоряжаться жизнью других — детей, неродившегося поколения, наций и всей человеческой расы. Смерть одного человека — событие личное, не имеющее исторических или социальных последствий. Уничтожение части человеческой расы, цивилизации аморально по многим соображениям. Здесь искажается смысл мученичества, который, будучи по природе своей индивидуальным решением, используется с целью, в высшей степени аморальной, — с целью кровопролития.

Позиция Кана наивна не только с психологической и моральной точек зрения, но и с точки зрения политической. Его стратегия в целом не только уводит за рамки русско-американских отношений и возможностей договоренности, но и, в дополнение, выражает чаяние Кана, «что война (возможно) продлится всего несколько дней после первого удара, а затем она будет приостановлена путем переговоров»[226], и далее, что «частью и необходимым моментом борьбы и смягчения войны является то, что мы должны сохранить достаточно защитной силы для того, чтобы либо уничтожить защитные силы противника либо склонить его к переговорам»[227]. Переговорам о чем? К чему тогда нужен будет мир? Почему вдруг все аргументы против гонки вооружений приобретут силу тогда, когда война завершится? Почему кто-то считает, что переговоры возможны через три дня после массового убийства и не возможны до того, как обрушатся бомбы?

Совершенно ясно с позиций здравого смысла, что надежды на выживание человечества после войны маловероятны. Также и надежды на политику устрашения с целью сохранения мира остаются догадкой, и не более.

Против точки зрения, выраженной здесь, что ядерная война может стать катастрофой, выдвинуто возражение, с которым мы должны считаться, особенно если оно исходит от такого влиятельного человека, как Г. А. Киссинджер. Убежденность в том, что продолжение гонки вооружения неизбежно приведет человечество к гибели «обязывает», пишет Киссинджер, «оказывать давление в целях достижения одностороннего разоружения, что переводит инициативу серьезных переговоров на сторону коммунистов»[228]. Прежде всего, факты есть факты, и если кто-то убежден, как об этом говорит подавляющее большинство экспертов, что ядерная война приведет нас к гибели, как он может не впасть в отчаяние, если переговоры об окончании гонки вооружения не состоятся? Одно это уже доказывает невозможность допущения фатального характера войны, о котором говорит Кан; но если некому опровергнуть тезис Кана, то некому предложить и нечто обнадеживающее.

То, что говорит Берд об Эйхмане, применимо и ко всем нам. Он говорит, что Эйхман вдруг, неожиданно, стал «понимающим», «проявляющим заботу о человечестве». Да, Эйхман «сделался» человечным, потому что мы понимаем, что он бесчеловечен, как и все мы. Этот новый тип бесчеловечности, который можно воспринимать как проявление индивидуальности Эйхмана, не жестокость и не деструктивность. Эта бесчеловечность более бесчеловечна, хотя, возможно, и более невинна, если можно употребить это слово. Она характеризуется безразличным отношением и отсутствием заботы о ком-то; это отношение тотальной бюрократизации, которая управляет человеком как вещью.

Сейчас можно говорить о врожденном характере зла в человеке, что позволяет оптимистические взгляды на лучшее будущее рассматривать как грешную гордыню. Но если мы действительно так злы, то наша жестокость в конечном счете человеческая жестокость. Однако бюрократическое безразличие к жизни, когда Кан строит графики и составляет калькуляции на людей, — это сильно действующие примеры, говорящие о симптомах новой и ужасающей формы бесчеловечности, в которой человек превращается в вещь.