Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин

Стешка дивилась, не узнавая Фетинью: уж так добра стала! Каждый день забегает в гости, что-нибудь приносит Иванку. Захаживают Милка и Нэна. Стешка, слушая, как они стрекочут, хохочет, а проводив их, уставится в угол, где сиживал Володей, сухо, бесслёзно смотрит, словно ждёт, что сейчас он появится. Иной раз ей и впрямь кажется: вот он, неспокойный, весёлый и дерзкий, переступил порог, сел в этот угол и ждёт, когда Стешка его накормит. Тяжёлые, натруженные пищалью и саблей руки ладонями придавили столешницу. Курчавится пахнущая ветром и табаком борода. Как Чайкины крылья, выгнуты брови.

– Володей! – шепчет она. – Володеюшко!

Виденья как не бывало. Дверь снова отворяет Фетинья, виновато заглядывает в глаза, словно хочет признаться в чём-то. Стешка и без того знает о её шашнях с хромым кабатчиком. Пускай. Ивана-то нет. Но себе дала слово: если Володея вдруг не станет – тьфу! тьфу! тьфу! типун на язык! – но если всё же случится такое, всё равно будет верной ему одному.

– Чо уставилась? – зло спросила Фетинью, от которой пахло вином. – Не ведьма я.

– Стешаа! Сте-еш! Я эть с хромым с этим спуталась... Плюнь мне в глаза.

– Тише! Иванка не буди.

– Срамница я! Блудня! Чо Володей теперь скажет?

– Володею до тебя нет дела. Он мой муж, – нахмурилась Стешка.

– Одекуем меня соблазнил... золотым перстеньком. Вернуть, что ль?

– Сама решай.

– А может, ты возьмёшь?

– Ты зарабатывала... ты и носи, – мстительно кольнула Стешка, но сжалилась и посоветовала: – Носи, пока носится. Потом Нюрке передашь.

– А то взяла бы... продала аль опять заложила. Едва концы с концами сводишь. Дом без мужика.

– Пошто без мужика-то? – победно, гордо возразила ей Стешка. – Ива-анушко!

– Да ведь и у меня есть Василко, – начала было Фетинья, но осеклась. Никогда, даже в лучшие времена не могла с такой же гордостью сказать о сыне. Он был далёк от неё. Теперь особенно. Вчера, придя со службы, грохнул кулаком по столу, свирепо уставился на мать:

– К Илюхе подкатилась! У, ведьма старая!

Не сдержалась, закатила ему оплеуху и всю ночь проревела.

– Взаправду к Володею ехать надумала? – спросила Фетинья наутро Стешку.

– А чо нам? Поедем...

Фетинья покачала головой. Такая сломя голову на край света кинется. И ей захотелось хоть на миг поселить в тело своё Стешкину душу, чтоб понять и познать то нестерпимо жаркое, толкающее на всякие безумства чувство, которое там, за гранью известного Фетинье. Сама порывиста, быстра в решениях, но годы, видно, пригнули, притушили пламень души, и тлеет в ней теперь жалкая кучка серой золы, которая пригодна всего лишь для таких, как Илья. Эту золу можно и за копейку продать, не то, что за дорогое ожерелье.

– Пригляди тут за домом, – говорила между тем Стешка. – Василко сказывал, казаки туда поплывут.

Небо разгуливалось. Ветром согнало морок, и с севера, почему-то с севера, наступала ясная синева. Из чёрного омута выплывало взлохмаченное солнце. Над Леной кружили халеи. Во дворе у Дежнёвых ржал жеребец. Зелёные, ухоженные землёю травы топтали коровы. Бурая, стельная, перестала жевать и вслушивалась в возню внутри своего огромного чрева. Её наморщенную в повороте шею просёк золотой луч, стегнул по кроткому глазу и опоясал недоуздком рога.

Корова замотала доброй мордой, мукнула.

На берегу, напротив переправы, суетились казаки. Их угощала вином Стешка.

– А не возьмёте – одна поплыву.

– Так и быть, возьмём, ежели пригреешь, – скалил жёлтые зубы Степан. – Не за здорово живёшь тащить тебя за Учур.

– Пригрею... палкой промеж глаз, – пообещала Стешка и поднесла ему чарку. – Пей, старый козёл! До могилы полшага, а туда

– Береги там себя, – поглаживая загустевшие усы, говорил провожавший её Васька. – Иванка береги.

– А ты за домом присматривай.

Дощаник отчалил. Иванко отправился в своё первое плавание.

Володей мотался по округе, добром и силой собирая ясак. На Чаре был ранен в плечо князьком Шилагиром. Взял двух аманатов – Лалагира и Мамагира, назвав их по-русски Лёнькой и Мишкой. Они дичились поначалу, ждали смерти. Вон какой сильный, суровый народ, басистые, рослые. Один лишь тих, Григорий. С ним аманаты беседовали охотно, жаловались.

Дауры теснят... вы давите, – безбоязненно говорил Мамагир, маленький, юркоглазый человечек. Острая редкая бородка, щуплые плечи, лицо волевое, жёсткое. Видно, не зря князьком стал.

– Мы вас не давим...

– Не давите, а кто в плену держит?

– Ясак не платите.

– Дауры требуют. Вы требуете...

– Даурам не