Ограбления и кражи: Бандиты, грабители, воры и мошенники - Полина Кочеткова

— Хорошо! Где он теперь?

— Должен быть в Москве, у любовницы. Горошка, на Переяславльской улице.

— При нем похищенное?

— Да, при нем. Он должен будет обменять процентные бумаги на чистые деньги и заняться дележом их среди участников.

— Так быть может, он всё обменял и поделил?

— Ну, нет! Это не так просто. Квятковский и Горошек край-, не осторожны. Для предстоящего обмена должен приехать из Гельсингфорса в Харьков некий «делец» Хамилейнен, мой личный знакомый, который, получив от меня препроводительное письмо, здесь, в Харькове, выедет с ним в Москву, где и сторгует бумаги примерно за полцены их номинальной стоимости.

— Можете ли вы сейчас написать мне это письмо за вашей подписью и на имя Квятковского?

— Горю желанием скорее это сделать!

— И прекрасно! Вот вам конверт и бумага.

Через десять минут письмо было готово, подписано и адресовано Квятковскому в Москву, на Переяславльскую улицу.

— Во вам письмо, действуйте! — и чиновник радостно потер руки. Ну, пан Станислав, держись! Будет и на моей улице праздник!

Чиновник откровенно признал свое участие в деле, выразившееся в предоставлении сарайчика для подкопа и обещании выписать из Гельсингфорса Хамилейнена. Вместе с тем он назвал имена и всех участников «предприятия». Их вместе с ним, Квятковским и Горошком, набралось десять человек

Тотчас же выслав начальнику московской сыскной полиции Маршалку (меня заменившему) фотографии пяти воров, опознанных в харьковских гостиницах, я просил его приложить старанье к обнаружению пока трех из них, поставив вместе с тем на Переяславльской улице крайне осторожное наблюдение за Квятковским и Горошком.

Призвав к себе Линдера, я рассказал ему о признании чиновника и добавил:

— Отныне Линдер — не Линдер, а Хамилейнен!

— Ридцать копеек, перки-ярви, куакола! — ответил он, скорчив бесстрастную, сонливую чухонскую физиономию.

Я невольно расхохотался.

За откровенное признание и оказанное тем содействие розыску, я приказал ослабить, до пределов возможного, тюремный режим арестованному чиновнику. Ему было разрешено получать пищу из дома, иметь свидания, продолжительные прогулки, собственную постель и т. д. Но вместе с тем я пояснил начальнику харьковской тюрьмы все значение преступления арестованного, преступления, которым заинтересовался сам Государь Император. А потому, при всех послаблениях, я приказал установить строжайшую изоляцию для арестованного, внимательнейший контроль над его передачами и т. д. Работа в Харькове мне показалась законченной и я с Линдером выехал в Петроград. Всю дорогу Линдер тренировался в финском акценте и к моменту приезда в столицу достиг совершенства.

По дороге из Харькова я простудился, а потому не мог немедленно выехать в Москву, между тем, дело не ждало. По этой причине я командировал туда временно вместо себя Л.А.Курнатовского. Курнатовский — бывший начальник варшавского сыскного отделения, — после эвакуации из Варшавы был прикомандирован к Департаменту, в мое распоряжение. Я знал его как весьма ловкого и дельного чиновника. Вместе с Курнатовским отправился в Москву и Линдер, чтобы сыграть там роль гельсингфорского Хамилейнена. Одновременно я послал подробные инструкции и Маршалку, поручив ему ежедневно по телефону держать меня в курсе дела.

Через сутки после отъезда Курнатовского и Линдера Маршалк звонит мне и сообщает, что двое из остальных трех воров, опознанных в харьковских гостиницах, находятся в Москве и за ними установлено осторожное наблюдение.

Итак, из девяти участников один сидит в харьковской тюрьме, а четырех, считая Квятковского и Горошка, московская полиция не упускает из виду.

Я предложил Маршалку не форсировать события до моего приезда, который состоится на днях, так как самочувствие мое уже улучшалось.

Перед отъездом Линдеру мною было приказано остановиться отдельно от Курнатовского и непременно в «Боярском Дворе». Эта гостиница имела то преимущество, что в каждом номере находился отдельный телефон. Моему «Хамилеинену» было приказано вести широкий образ жизни, который подобает миллионеру (это, впрочем, его не огорчило), раздавать щедрые чаевые, обедать с шампанским и т. д.

Дня через два я приехал в Москву. Пора была действовать.

По моему предложению Линдер, закурив трубку, отправился к любовнице Горошка на Переяславльскую улицу, захватив рекомендательное письмо арестованного харьковского чиновника. Для удобства дальнейшего изложения буду называть этого чиновника Дзевалтовским.

Линдеру было строжайше запрещено не только видеться со мной, но и близко подходить к Мало-Гнездниковскому переулку, т. е. к зданию сыскной полиции, где я проводил целые дни у Маршалка, руководя делом. По прежнему опыту было известно, насколько осторожны и осмотрительны варшавские воры. И не подлежало сомнению, что за Хамилейненом ими будет установлена слежка.

Итак, я с нетерпением стал ожидать телефонных сообщений Линдера о его визите к даме Горошка. Часа через три он звонил и докладывал:

«Явился я на Переяславльскую улицу, позвонил; открывшая мне дверь субретка, впилась в меня глазами.

— Барыня дома? — спросил я ее.

— Пожалуйте, дома…

Я передал ей новенькую визитную карточку, на которой значилось:

ИОГАН. КАРЛОВИЧ ХАМИЛЕЙНЕН а внизу, петитом: маклер Гельсингфорской биржи

Ко мне в гостиную вскоре вышла красивая молодая женщина и, подняв удивленно брови, промолвила:

— Вы желаете меня видеть?

Я, ломая русскую речь на финский лад, сказал:

— Мне дали ваш адрес и сообщили, что у вас я могу повидаться с господином Квятковским.

— Квятковским? А кто это такой?

— Это господин, к которому у меня имеется письмо из Харькова, и нужен он мне по важному делу.

Барынька пожала плечами и ответила: — Я, право, ничего сказать вам не могу. Впрочем, эту фамилию, кажется, я слышала от моего брата. Будьте любезны оставить ваше письмо. Брат часа через два вернется, а за ответом не откажите зайти завтра часов в двенадцать.

Я несколько подумал, как бы в нерешительности, поколебался, а затем все же передал ей письмо Дзевалтовского. Во время нашего разговора входила горничная домешать печку, и я заметил, что последняя усиленно меня разглядывает.

«Эге! Будет слежка!» — подумал я.

И, действительно, одев пальто и дав горничной синенькую на чай, я вышел на улицу и вскоре же заметил закутанную фигуру, упорно следовавшую по моим пятам. По пути в гостиницу, я зашел, как богатый человек, в дорогой ювелирный магазин, пробыл в нем минут пятнадцать, купил довольно объемистую серебряную солонку с эмалью и с футляром в руках отправился в «Боярский Двор».

— Отлично, Линдер! Жду вашего завтрашнего рапорта.

На следующий день Линдер докладываете

«Явился я на Переяславльскую ровно в двенадцать. На этот раз меня приняли двое мужчин и, назвавшись Квятковским и Горошком (это, действительно, были они), заявили, что брат хозяйки, передав им письмо Дзевалтовского, предоставил эту квартиру для деловых переговоров со мной.

— Вы давно прибыли из Гельсингфорса? — спросили они у меня.

— Сейчас я из Харькова, где пробыл трое суток, — отвечал я.

— Все это время я провел с Дзевалтовским и его супругой, три раза у них обедал. Господин Дзевалтовский предложил мне купить у вас на 2,5 млн. процентных бумаг и снабдил меня для этого письмом к вам, господин Квятковский. Кстати, его супруга, узнав, что мне предстоит видеться с вами, два раза настойчиво просила передать пану Станиславу ее искренний и дружеский привет.

Тут я взглянул на Квятковского и лукаво улыбнулся. Он, видимо, обрадовался поклону и окончательно успокоился на мой счет, признав во мне «неподдельного» Хамилейнена. После этого разговор принял чисто деловой характер. Я пожелал видеть товар. Мне ответили, что его сейчас нет, и ограничились лишь образцами, показав их тысяч на сорок Я долго и внимательно их рассматривал, одобрил и приступил к торгу. За два с половиной миллиона с меня запросили сначала два. Я стал протестовать, уверяя, что организация сбыта мне обойдется дорого. В России продать бумаги невозможно, так как они, конечно, уже давно зарегистрированы всеми банками и кредитными учреждениями как «нелегально» приобретенные. Между тем, ввиду войны, Россия блокирована и переправить их за границу нелегко. Наконец, мы в принципе сошлись на 1 млн. 200 тыс. рублей. Договорившись о цене, Квятковский и Горошек заявили, что желали бы иметь уверенность и гарантию в моей покупательской способности, прежде чем доставить товар на Переяславльскую. Я вывернул было им бумажник, туго набитый «куклами» (пачки прессованной газетной бумаги, обернутые с наружной и внутренней стороны пятисотрублевками), но они на это лишь снисходительно улыбнулись и сказали: