Из первых рук - Джойс Кэри

— И н-нужно ждать, п-пока не возведут леса.

— А мое мнение — что эта чертова развалина не сегодня завтра и без нашей помощи рухнет. Кому тогда нужны будут твои леса? И вообще, если я взялся расписывать стену, того и жди пожара, удара молнии или обвала. А здесь я собираюсь написать самую большую свою картину. Быть может, это вызовет землетрясение или мировую войну, и полгорода превратится в руины.

Носатика мои речи привели в ужас. Нос у него покраснел и словно набряк от отчаяния. Чувства его достигли высокого напряжения. Поначалу он не сумел их выпустить, а потом они вырвались сами, все разом, как мелкая дробь.

— Н-но именно поэтому и надо ж-ждать, мистер Джимсон. Вы не можете рисковать, когда речь идет о такой картине. Не имеете права рисковать.

— Права, Носатик? Картина-то все-таки моя, черт возьми.

— Д-да. То есть н-нет. То есть я хотел сказать — она принадлежит народу. Эт-то шедевр, который принадлежит миру, г-грядущим п-поколениям.

— А может, этим поп-поколениям плевать будет на все картины, кроме кинокартин?

— Прошу вас, пожалуйста, мистер Джимсон. Ведь это серьезное дело. Вы не имеете права идти на риск. Надо укрепить потолок.

— Ни за какие коврижки. Сейчас же приступаю к работе.

— Но часовня может рухнуть.

— И пусть рухнет.

— Но тогда ваша работа погибнет навсегда.

— Пусть погибнет. Все равно останется достаточно дураков, занимающихся живописью и даже росписью. Искусство нельзя уничтожить, даже если забросать его кирпичами.

— Но никто не с-создаст к-картин, равных вашим, в-великих картин.

— Откуда ты знаешь, что они великие, Носатик?

— Откуда? — сказал Носатик. — Как же не знать? Достаточно взглянуть на них.

— Ну, этой ты, положим, еще не видел.

— Это будет величайшая картина, вы же знаете.

— Нет, черт возьми, из тебя никогда не выйдет художника. Ты рожден для церкви или большого бизнеса. Твое место там, где нужна вера, а не творчество. Тебе бы быть начинающим Фордом или пойти в ранние христиане. Подумаешь, львы! На всех все равно не угодишь.

Но, по правде говоря, из-за «Сотворения мира» я и сам вышел из берегов. Думал о нем днем и ночью. Уже неделю по-настоящему не ел и не спал. С тех самых пор, как мне в карман — через Бидера — свалились с неба шальные деньги. По ночам я просыпался, весь дрожа. Мне казалось, что упыри вонзились в пальцы ног. На самом же деле это «Сотворение» терзало меня своим огромным клювом. Я шел по улице и вдруг начинал смеяться и подпрыгивать на несколько футов, так, что мальчишки швыряли в меня апельсинными корками, а девчонки, подобрав юбочки, оглядывались, нет ли где полисмена, чтобы поскорее убрать эту непристойную ветошь (то есть меня). И все это происходило со мной потому, что я чувствовал, как ледяные руки толкают меня в спину — руки «Сотворения». Ничего удивительного, что Коуки решила, будто я немного того, и бегала за мной с бутылками портера, теплой одеждой и грелками. Потому что, как всякий порядочный генерал, я спал на месте боевых действий, а в часовне, которая, по мнению Коукер, была построена разве что для огнепоклонников, не было гидроизоляции.

— Послушай, Носатик, — сказал я, — пожалуй, то, что ты говоришь, не лишено смысла, но...

— С-с-с... — сказал Носатик, не желавший даже подождать, когда я кончу.

— И если ты можешь укрепить доски завтра к вечеру, я пока займусь картонами.

Причина, по которой я не мог ждать, была связана с Сарой. Полиция, — возможно, уже напала на мой след. А еще пять лет — пусть даже два — в душегубке прикончили бы меня. Поэтому я немножко торопился перенести мой замысел на стену.

— Даю тебе двадцать четыре часа, — сказал я, — чтобы покончить с досками. Но дольше я ждать не могу. Эта картина мне дороже жизни.

— Могу я платить сверхурочные? — спросил Носатик, капрал от промышленности. — В конечном счете это окупится.

— Плати сколько хочешь. Деньги для нас не проблема, — сказал я, и Носатик отправился пользоваться данной ему властью. Он пользовался ею так толково, что уже ко второй половине дня раздобыл доски и штукатуров. А также целый контейнер стояков, лестниц, цемента, канатов, ведер, не говоря о козлах и красках. Одноклассник Носатика по имени Джоркс, который, как все подростки, разбирался в электричестве, слазил на крышу и присоединил к старой проводке несколько метров нового провода, и мы смогли навесить целую гирлянду ярких ламп, от которых в старой часовне стало светло, как в ресторане. А еще двое ребят с Эллам-стрит, Набат и Знаменито, которые, как все настоящие лондонские парнишки, увлекались судами, снастями, узлами и блоками, соорудили в восточном нефе специальное приспособление, на которое подвесили две люльки. То есть ящики с отодранным боком, сидя в которых можно было расписывать стену.

Собственно говоря, все работы, кроме установки подпорок, были бы закончены завтра к вечеру, если бы не обычные помехи. Во-первых, прибыл какой-то джентльмен не то от муниципалитета, не то от комитета и, заявив, что здание ненадежно, предложил немедленно его покинуть.

— Но мы как раз укрепляем стены, — сказал я. — Кроме того, это мое рабочее помещение, а вы не имеете права выгонять работника из рабочего помещения. У меня контракт на три года.

— Боюсь, в связи с постановлением муниципалитета ваш контракт не будет иметь силы, — сказал джентльмен, обладавший синим вязаным жилетом и румяной улыбающейся физиономией, очками в золотой оправе, жирным носом и хорошими манерами. Весь так и сочился комитетской вежливостью.

— Зачем вам выставлять меня отсюда? — сказал я.

— Потому что здание ненадежно, — сказал джентльмен.

— Меня это не волнует, — сказал я.

— Но оно может обрушиться и убить вас, — сказал он.

— Я ценю ваши добрые чувства, — сказал я, — и снимаю с вас всякую ответственность.

— Значит, вы намерены активно противиться постановлению муниципалитета?

— Что вы! Я привык соблюдать законы. Я буду работать здесь втихую.

— Вы понимаете, — сказал он, — что мы это так не оставим.

— Вы не посмеете, — сказал Носатик, появившийся неизвестно откуда в крайнем возбуждении.

Мы оба удивленно и неодобрительно взглянули на него.

— Что? — сказал джентльмен.

— Что это мы не посмеем? — сказал я.

— Позор, — сказал Носатик. — Вы что, не знаете, что мистер Джимсон — это мистер Галли Джимсон, сам Джимсон?

— Знаем, — сказал джентльмен. — В том-то и дело, что знаем.

— Нет, вы только послушайте! — кричал Носатик, от которого пыхало жаром, как от радиатора. — А все потому, что вы Галли Джимсон.

— Тихо, Носатик, — сказал я, поглаживая его по плечу. — Иди домой. Проспись, пока никто ничего но заметил.

— Мы обратимся к народу! — заорал Носатик.

— Разумеется, — сказал джентльмен, радостно улыбаясь. — Дело обычное. Когда в позапрошлом году мы постановили отдать несколько домов призрения под гаражи, против нас организовали целую кампанию. Собрали даже что-то около тысячи фунтов, чтобы выкупить эти дома. Но за неделю все само собой рассосалось. И теперь там стоят бензоколонки. Превосходная заправочная станция. Приносит нам около тысячи чистого дохода в год.

— Как вы смеете! — орал Носатик, окончательно потеряв рассудок. — К-как вы с-смеете! Неужели вы не понимаете, что это войдет в историю. Л-люди будут п-проклинать вас еще много тысяч лет спустя.

— Мы не загадываем так далеко, — сказал господин советник, одаряя нас очаровательной дружеской улыбкой. — Муниципалитет не волнует, что будет через тысячи лет, поскольку тогда его самого уже не будет. Но мы будем здесь в назначенный день, чтобы выполнить наш общественный долг. До свидания, мистер Джимсон.

— До свидания, господин советник. Поклон семье.

И я как раз успел помешать Носатику ринуться на доброго джентльмена и, быть может, нанести ему роковые удары. Роковые для «Сотворения мира».

— Ты с ума сошел! Его личность неприкосновенна. Он — сама демократия в парадных штанах.

— Б-буржодуй! Скотина! — кипятился Носатик, размахивая руками. — Они хотят сорвать вам работу, потому что им не нравятся ваши картины.

— Не дури, Носатик, — сказал я. — Он держал себя вполне мило, этот господинчик. Выполнял свои обязанности по отношению к налогоплательщикам.

— Но это з-заговор! — кричал Носатик. — Все кругом уже знают. Не хотят, чтобы здесь была ваша картина — рядом со школой.

— Не с-смей говорить мне о заг-заговорах! — заорал я, выходя из себя. Не выношу таких разговоров. — Чтобы я этого больше не слышал! Нет ничего хуже и вреднее. Ты что, погубить меня хочешь? Знал я одного парня, который попался на эту удочку. Славный парень, торговал спичками. А конкуренты задумали выкурить его с того угла, где он стоял. Кто-то его предупредил, и он стал писать в газеты, митинговать против правительства и кончил тем, что сбил с полицейского каску. А теперь он в желтом доме. И что еще хуже — потерял всякий вкус к жизни.