Девятая благодарность - Валентин Жаров

Игорь отошел от стола и сел на диван: его миссия, как дружинника, на этом заканчивалась. Оставалось лишь проследить, чтобы паренек не отпирался и не врал.

— Марки мы тебе отдадим, — сказала Мария Тимофеевна, растирая ладонью утомленные, потемневшие глаза, — если они твои.

— Всю жизнь собирал, — поспешно сообщил десятилетний коллекционер. — А теперь приемник хочу собрать, улавливать сигналы спутников. А мама денег не дает.

— Разве в школе тебе не говорили, что торговать на улице нельзя?

Курносый паренек коснулся пальцами мокрых щек:

— Со мной не говорили…

В дверь детской комнаты милиции тихонько постучали, показалась головка в пуховой шапочке и тут же исчезла:

— Я обожду, Мария Тимофеевна.

«Света Никишина пришла! — удивленно посмотрела Мария Тимофеевна на закрывшуюся дверь и затем на часы. — Девятый час. Опять ее уговаривать, чтобы вернулась домой?..»

Уже звонила по телефону старшая дочь, спрашивала, что приготовить на ужин, и осторожно разузнавала, скоро ли освободится мама. Ведь рабочий день ее давно закончился.

Паренек возился на стуле и силился не плакать.

«Конечно, — думала Мария Тимофеевна, — можно было бы записать номер его школы, домашний адрес и завтра сообщить обо всем классному руководителю и родителям. Но нельзя делать так, чтобы мальчуган ушел от нее напуганным и удрученным. Схлынет испуг, и Виталий снова появится на Арбате, будет предлагать свой товар».

— Кто твоя мама-то? — ласково спросила она, и Виталий почувствовал, что это уже не официальный вопрос.

Торопливо начал рассказывать: живет вдвоем с мамой, она дает уроки английского языка, и у них нет лишних денег.

Мария Тимофеевна отодвинула на край стола стопку желтых, украшенных двухглавыми орлами ассигнаций:

— Хлам все это. Под обои — и то не годится. А ты, чудак, продавать вынес…

Она живо описала ему, как он трусливо, с оглядкой предлагал всем свое добро, как прохожие отворачивались. И он постепенно начал стыдливо осознавать, насколько нелеп и смешон его поступок — толкаться на улице, предлагать всем трухлявые, отжившие свой век деньги и самые распространенные серии марок.

А мысли Марии Тимофеевны Арбузовой кружились, между тем, вокруг одного: «Света Никишина, наверное, опять повздорила с отчимом. И надо же было ей узнать, что он — не родной отец…»

Паренек, порозовев от сдерживаемых слез, сидел и мучился: «Какой же он дурак! Ребята узнают — проходу не дадут, засмеют».

— Тетя, — решительно обратился он к Арбузовой, — можно я порву вот… старые деньги?

И тут же быстро разодрал двухглавых орлов, бросил желтые клочки в корзинку, отряхнул руки. Внимательно осмотрелся. Вопреки ожиданиям, на него не кричали, не стращали наказанием, а терпеливо поговорили, ну, словно мама, — так же спокойно и убедительно, даже самому стало обидно за всю глупость этого его поступка.

Глаза у Марии Тимофеевны усталые, как в этот час и у его мамы после нескольких проведенных подряд уроков.

За окном темно, мама наверняка ждет его, беспокоится. А эта тетя могла бы сейчас позвонить ей и сказать, что его привели в милицию за уличную торговлю.

Мария Тимофеевна посмотрела на телефон и тоже подумала о его маме: «Сейчас, пожалуй, не буду звонить. А завтра — сообщу. Глядишь, к утру он и сам не побоится рассказать маме о случившемся… Хорошо бы попросить ее, чтобы к празднику или дню рождения она подарила сыну какие-нибудь детали для радиоприемника…»

— Игорь, проводи гостя, — попросила она дружинника. — Там в коридоре Света сидит, позови ее… Ты не знаешь, что с нею?

— Она сегодня веселая, мне неудобно было расспрашивать, — сказал он, натягивая шапку, и кивнул пареньку: — Записную книжку не забудь взять. Дома можешь записать, когда тебя уберегли от плохого занятия и кто… Идем!

Мария Тимофеевна взглядом проводила ребят. Сколько за этот день перебывало их у нее! Руки машинально отыскали в ящике стола пачку «Беломора», она вытащила папиросу, покрутила ее и быстро, смущенно спрятала обратно:

— Входи, входи, Света. Садись! Как твои дела молодые?

Девочке пятнадцать лет. Коротенькое пальтишко, чулки заштопаны на коленях. Глазенки блестят возбужденно. Сидеть ей не хотелось.

— Я на минуточку, Мария Тимофеевна. У нас в школе драмкружок организован, я там участвую и завтра поеду на «Мосфильм» за костюмами!..

Вот и вся ее новость. Новость такая короткая, но и такая значительная, что Света повторила ее несколько раз.

— Ну и замечательно! — тоже порадовалась Мария Тимофеевна. — А дома не беспокоятся, что тебя нет?

— Да я же сказала, что к вам иду! Можно я вас немножко провожу? До троллейбуса… Знаете, я такие костюмы привезу, такие нарядные!

Они вышли на тихую, заснеженную улицу — девочка, которая взахлеб рассказывала о школьном драмкружке, и пожилая, сухонькая, мерзнущая в шубке женщина, которой Света обязана тем, что имеет сейчас и семью, и подруг, и может гулять по вечерним арбатским улочкам, радуясь, как ладно и хорошо складывается ее маленькая жизнь.

— До свидания, Света, — протянула руку Мария Тимофеевна. — Расскажешь мне потом, как дела с костюмами?

— Обязательно!

— Привет маме и папе.

— Спасибо! — махнула она рукавичкой. — Я к вам завтра зайду!

Побежала по улице, обернулась, снова махнула рукавичкой.

«Немножко пройдусь», — решила Мария Тимофеевна.

Падал мягкий редкий снег. Громыхая, проползли одна за другой машины-снегоочистители…

Тринадцать лет росла Света, называя Николая Кузьмича папой, целовала его перед уходом в школу, радостно отправлялась с ним и двумя маленькими сестричками в кино, таинственно готовила ему ко дню рождения самодельные подарки. Но только не вытерпела какая-то соседка. Испытующе поглядывая на смеющуюся Свету, поведала по секрету, что не отец ей вовсе Николай Кузьмич и сестренки — лишь наполовину родные.

— В чужой ты семье живешь, Светочка, так что нечего веселиться тебе. Горевать надо.

Наутро ушла Света в школу, забыв завтрак и впервые не поцеловав отца. Вечером отказалась играть с сестренками. А когда вернулся со службы Николай Кузьмич, убежала к соседям. Ни ласка не помогала, ни уговоры. Ей постепенно стало казаться, что младшим сестренкам и внимания больше, и подарки лучше, и убирать комнату их не заставляют потому, что они полностью родные, а она только наполовину. Родители, в конце концов, решили быть построже с ней. Николай Кузьмич однажды взялся за ремень, но это лишь подлило масла в огонь…

Соседи, уехав на курорт, оставили Никишиным ключ от комнаты. И вот, когда дома никого не было, Света открыла чужую комнату, нашла в шкафу деньги и, взяв часть из них, сбежала «навсегда».

Ее ссадили с поезда где-то за Киевом. Она долго не говорила ни фамилии, ни адреса. Наконец, созналась. Ее тут же доставили в Москву.

В один из октябрьских дней прошлого года и состоялось знакомство Марии Тимофеевны с грубой, злой и непреклонной в своем решении Светой Никишиной.

— Всю жизнь мне твердили: твой папа, твой…

— Так кого же ты ненавидишь?

— Его…

— А маму?.. Ты знаешь, что мама твоя слегла, когда ты исчезла? Разве ты и маме желаешь зла?

Света помолчала. Потом спросила осторожно, исподлобья глядя на чужую тетю:

— А как она сейчас… чувствует себя?

Мария Тимофеевна усмехнулась:

— Так ты же никому не веришь. Сходи и сама посмотри.

Дружинники проводили Свету до ее дома. Через два часа она вернулась заплаканная, по-прежнему убежденная, что домой она все-таки не вернется.

— А если маме хуже станет?

— Не станет. Она выздоравливает.

— А ты знаешь, кто ее спас? Кто каждый день убеждал ее, что ты вернешься, и этим поддерживал ее силы? Убеждал… до сегодняшнего дня.

— Он?!

Мария Тимофеевна кивнула.

Она не стала, конечно, рассказывать, как сама и ее активистки-комсомолки навещали слегшую в постель Никишину, как убеждали растерянного, напуганного нежданной бедой Николая Кузьмича, что все устроится, что Света жива и ее уже везут в Москву… А сама каждый день справлялась, не найдена ли девочка с такими-то приметами.

Света с трудом поддавалась на уговоры. Мария Тимофеевна и ее шустрые, нарядные помощницы рассказывали угрюмой девочке о разных дружных семьях. Мария Тимофеевна принесла альбом с семейными фотографиями и с гордостью немного шутливо поведала о своих дочках, о старшей, которая после десятилетки пошла работать в суд секретарем, и о младшей, только еще собирающейся в школу…

И вот, оторванная от школы, от сестренок, от матери, Света, наслушавшись этих долгих рассказов, вскоре потянулась к семье, к подругам.

Мария Тимофеевна посоветовала учителям из школы и Никишиным, как лучше всего оберегать Свету, все еще вспыльчивую и неуравновешенную, от несправедливых упреков.