Избранная лирика - Илья Сельвинский

Отказ мой перевел понятьем: "Нету",

И девочка мне дарит в простоте

Большую астру, желтую, как солнце.

Нельзя без цветов!

Любовь к красоте

Живет в душе любого японца.

Хакодате

1932

К. Моне. "Женщина с зонтиком"

Эта кисть — из пламенно-мягких.

Не красками писано — огнями!

Поле в яростных маках,

Небо лазурное над нами.

В лазури — маковый зонтик,

А в маках — лазоревое платье,

Как зной голубой на горизонте,

Зыблется оно и пылает.

Здесь небо босыми ногами

По макам трепетно ходит,

Земля же в небо над нами

Кровавым пятном уходит.

И ясно, что все земное

К идеальному кровно стремится!

Само же небо

от зноя,

От земного зноя томится.

Париж

1935

Анри де Руссо

Да существует на земле всякий утконос!

(Детенышей рождают все, а он… яйцо снес.)

Все мыслят через красоту

достичь иных высот,

А он, Руссо,

на холсте

всему ведет

счет:

Уж если дуб, то все листы у дуба сочтены,

Уж если парк, сомненья нет — все пары учтены,

Уж если даже ягуар, то, в сущности, ковер,

Поэт — и тот с гусиным пером

чуть-чуть не крючкотвор.

А муза его — типичная мамаша лет сорока,

Которая знает свой тариф:

пятьдесят сантимов строка.

Висят картины под стеклом. На каждой номерок.

Подходит критик. Говорит:

"Какой нам в этом прок?

Я понимаю левизну. Вот, например, Гоген.

А это бог убожества! Бездарность в степени "эн".

Ах, что за судьбы у людей кисти или пера!

Руссо погиб. Но осознать его давно пора.

Вы припечатали его под маркой "примитив".

А что, как вдруг страданием

пронизан каждый мотив?

А что, как вдруг Анри Руссо

плюет на мир буржуа

На музу вашу продажную, без паруса, как баржа,

На вашу романтику дохлую, без ярости и когтей,

На вашу любовь, где парочки и нет совсем детей,

На ваши пейзажи дражайшие,

где в штемпеле каждый лист.

А что, как вдруг Анри Руссо

великий карикатурист?

Схвативши цивилизацию, он с маху ее — в гроб.

Палитрой своей,

как выстрелом,

пальнувши в собственный лоб?

Париж

1935

Разговор с дьяволом Парижа

Я стою над костлявостью крыш

У химеры "Дьявол Парижа".

Внизу подо мной Париж

Бурый и рыжий.

Что влечет к Парижу людей?

Почему так легко в Париже?

Не видал я в Европе нигде

Столицы родней, ближе.

И сказал мне Дьявол, хрипя

Смешком своим бесноватым:

— Здесь амуры не хуже репья

Обращаются с вашим братом.

А отсюда историй — тьма!

Драматичнее всякой сцены.

Потрудился я, fratre[4], весьма

В атом смысле для Сены.

А уж кстати мой чуткий клюв

Стал от нюханья возмужалым…

И химера, мне подмигнув,

Облизнулась раздвоенным жалом.

— Видишь улицу Риволй?

Возьми от нее направо.

Там на дальнем холме развели

Садик с бронзовою оправой.

Да не этот! Этот не мой.

А вон тот: длинноватый да узкий.

Там король Эдуард VIII

Развлекался вполне по-французски,

Это было — хе-хе — лишь раз…

Он уехал, оправив брыжжи,

Но с тех пор не смыкал глаз

В мечте о Париже.

Я принес, дорогой, сюда

Чарованье особой культуры,

И слетели со мной навсегда

На метле мои милые дуры.

И столица навек пленена!

Ничего ей больше не надо…

Ведь Манон Леско и Нана

Девочки с нашего ада.

А ты, чувствую, говоришь:

"Это город с каким-то секретом".

Дьяволички — вот он, Париж!

Секрет в этом.

Я гляжу с Нотр-Дам на Париж

В серо-сизой синеющей гамме…

И почудилось, будто паришь

Вместе с его кругами,

И от этой его синевы

Неожиданно мыслью окольной

Стал я грезить кругами Москвы

С Ивановой колокольни…

Но за внешним сходством его,

Если сердцем с историей слиться,

Удивительное сродство

Меж французской и русской столицей.

— Нет, не в этом Парижа секрет!

Отвечаю гнусавой химере.

Пусть король ведьмовкой согрет,

Да что мне в этом примере?

Разве дева редкой красы.

Что колпак фригийский надела

И, зажегши в пушках басы,

Начала великое дело,

Разве эта была из твоих?

Разве эта твоя креатура?

А меж тем революции вихрь

Поднял знамя новой культуры,

И тогда-то в робких умах,

Не умевших за бомбы браться,

Раскатились ввысь на громах:

"Свобода! Равенство! Братство!"

Отвергая твою кутерьму,

Тут большие зрели кануны.

Здесь однажды грянул в дыму

Пророческий голос Коммуны,

Здесь впервые, хоть и на миг,

Стал человек человеком,

И с тех пор мечта напрямик

По коммунным движется вехам.

Оттого ароматов родней

Пыльный воздух на вашем бульваре,

Видно, пламенность тех изумительных

дней

Золотится в парижском загаре.

Париж

1936

Hotel "Istria"

Лредо мной отель "Istria".

Вспоминаю: здесь жил Маяковский.

И снова тоски застарелой струя

Пропитала извилины мозга.

Бывает: живет с тобой человек,

Ты ссоришься с ним да спорить,

А умер — и ты сиротеешь навек,

Вино твое — вечная горечь…

Направо отсюда бульвар Монпарнас,

Бульвар Распай налево.

Вот тут в потоках парижских масс

Шагал предводитель ЛЕФа.

Ночью глаза у нас широки,

Ухо особенно гулко.

Чудятся

мне

его

шаги

В пустоте переулка,

Видится мне его серая тень,

Переходящая улицу,

Даже когда огни в темноте

Всюду роятся и ульятся.

И ноги сами за ним идут,

Хоть млеют от странной дрожи…

И оттого, что жил он тут,

Париж мне вдвое дороже.

Ведь здесь душа его, кровью сочась,

Звучала в сумерках сизых!

Может быть, рифмы еще и сейчас,

Как голуби, спят на карнизах,

И я люблю парижскую тьму.

Где чую его паренье,

Немалым я был обязан ему,

Хоть разного мы направленья.

И сколько сплетен ни городя,

Как путь мой ни обернется,

Я рад,

что есть

в моей

груди

Две-три маяковские нотцы.

Вы рано, Владимир, покинули нас.

Тоска? Но ведь это бывало.

И вряд ли пальнули бы вы напоказ,

Как юнкер после бала.

Любовь? Но на то ведь вам и дано

Стиха колдовское слово,

Чтобы, сорвавшись куда-то на дно,

К солнцу взмывать снова.

Критики? О! Уж эти смогли б

Любого загнать в фанабериях!

Ведь даже кит от зубастых рыб

Выбрасывается на берег.

А впрочем — пускай зонлишка врет:

Секунда эпохи — он вымер.

Но пулей своей обнажили вы фронт,

Фронт

обнажили,

Владимир!

И вот спекулянты да шибера

Лезут низом да верхом,

А штыковая культура пера

Служит у них карьеркам.

Конечно, поэты не перевелись,

Конечно, не переведутся:

Стихи ведь не просто поющий лист,

Это сама революция!

Но за поэтами с давних лет

Рифмач пролезает фальшивый

И зашагал деревянный куплет,

Пленяясь легкой наживой.

С виду все в нем крайне опрятно:

Попробуй его раскулачь!

Капитализма родимые пятна

Одеты в защитный кумач;

Мыслей нет, но слова-то святые:

Вся в цитатах душа!

Анархией кажется рядом стихия

Нашего карандаша.

В поэзии мамонт, подъявший бивни,

С автобусом рядом идет;

В поэзии с мудростью дышит наивность

У этого ж только расчет.

В поэзии — небо, но и трясина,

В стихе струна, но и гул,

А этот? Одна и та же осина

Пошла на него и на стул.

И, занеся свой занозистый лик,

Твердит он одно и то же:

"Большие связи — поэт велик,

Ничтожные связи — ничтожен,

Связи, связи! Главное — связи!

Связи решают все!"

Подальше, муза, от этой грязи.

Пусть копошится крысье.

А мы, брат, с тобой — наивные люди.

Стих для нас — головня!

Хоть коршуном печень мою расклюйте,

Не отрекусь от огня.

Слово для нас — это искра солнца.

Пальцы в вулканной пыли…

За него

наши предки-огнепоклонцы

В гробовое молчание шли.

Но что мне в печальной этой отраде?

Редеют наши ряды.

Вот вы.

Ведь вы же искорки ради

Вздымали тонны руды.

А здесь?

Ну и пусть им легко живется

Не вижу опасности тут.