Во имя Ишмаэля - Джузеппе Дженна

В одиннадцать в дверь постучал полицейский, прибывший на мотоцикле из отдела судебной медицины. Заключение было готово. Они провели вскрытие в срочном порядке, как просил Монторси. Начинать надо было именно с этого, с заключения. На данный момент другого пути не было. Он прочитал бумагу.

И пришел в ужас.

Снова перечитал, буква за буквой. Монторси почувствовал, как от легких машинописных страниц заключения исходит холодное дыхание этих людей в пальто из отдела судебной медицины. Изнутри поднялось чувство неясной вины и завладело им, рождая в мыслях электрические светящиеся образы.

Он снова перечитал каждую фразу.

У ребенка были светлые волосы. Возраст — не более 10 месяцев.

Он представил себе этого ребенка.

Невероятно!

Монторси охватила дрожь. Он запустил пальцы в волосы. Пот катил с него градом, лицо исказила гримаса.

Он попытался прогнать этот неконтролируемый поток мысленных образов. Сосредоточился на наиболее нейтральной части отчета.

На белом пластиковом пакете отпечатков пальцев не обнаружено. Внутри найдены частички почвы с места, где был зарыт пакет, несмотря на то, что его ручки были завязаны узлом. Наличие органической жидкости, вытекшей из трупа, в начальной стадии разложения.

Заключение отдела судебной медицины: убийство, совершенное на сексуальной почве маньяком на стадии непреодолимого влечения. Психопатом.

Возможно, речь идет о первой жертве серийного убийцы. Монторси попытался дышать ровно. Образы насилия обрушились на него, как шквал.

На часах было двадцать минут двенадцатого, начинался дождь.

Инспектор Гвидо Лопес

МИЛАН

23 МАРТА 2001

9:30

Но когда от чрезмерной свободы мы впали в вялость и нерадивость и стали завидовать друг другу и хулить друг друга, чуть ли не сражаясь между собой при помощи оружия, сделанного из слов, а вожди схватились с вождями, то Божий суд, со свойственной ему снисходительностью, стал постепенно и умеренно приводить в действие наказание.

В управлении сидел марокканец, обнаруживший труп на улице Падуи, похожий на рваную тряпку, и клевал носом от скуки и усталости. Он был одет в пуховую куртку на несколько размеров больше, чем следовало, глаза полуприкрыты, тело словно расколото на две части благодаря жесткой скамейке из скользкого блестящего дерева, руки скрещены на груди, желтые слишком длинные шнурки ботинок оканчивались где-то под подошвами. Лопес взглянул на сонного марокканца. Пожалуй, он выслушает его позже. Других дел хватает.

Все управление бурлило и кипело. Через две недели все должно быть приведено в повышенную готовность из-за Черноббио. Каждый год в Черноббио собирались промышленники, политики, профсоюзные деятели, и не только итальянцы. Крупные шишки. Европейцы, азиаты. Американцы, разумеется. Для Милана, для полиции, карабинеров и спецслужб Черноббио был событием. Повышенная готовность двадцать четыре часа в сутки, три дня кряду. Весь высший свет съезжался на Виллу д'Эсте. В этом году приезжают также Киссинджер, один нобелевский лауреат по экономике, индийские и швейцарские ученые, банкиры, люди из мира компьютерных технологий. Представители высшего света Рима. Управление расследований — отдел Лопеса — был выделен в помощь дирекции для обеспечения безопасности этого форума. Будет настоящий бардак, все будут путаться друг у друга под ногами: спецслужбы, свои и иностранные, армейские части, личная охрана промышленных магнатов. Глава отдела расследований Джакомо Сантовито готовился к сдаче дел в связи с повышением. Куда он перейдет? В DIA?[3] В спецслужбы? Об этом он помалкивал. Всю свою карьеру он посвятил тому, чтобы добиться этого перевода. Без всяких угрызений совести он использовал отдел, чтобы привлечь к себе внимание. Не пропустил ни одной встречи в Черноббио. А теперь, за несколько месяцев до повышения, совершенно очевидно, что решительный исход дела будет зависеть оттого, как он организует своих людей на предстоящем форуме. Черноббио много лет служил местом встречи верховных властей — явных и тайных. Сантовито был мастером в такого рода вещах. Он всегда держал отдел где-то на грани между политическими делами и криминальной рутиной, дабы располагать как можно большим количеством информации.

— Знать — значит страдать, Гвидо, — эх-эх, вот мы и страдаем. — Он сидел там, нервный, сухопарый, весь в сером, в стиле правительственных чиновников семидесятых годов, в руке сигарета, между средним и указательным пальцами и плотно зажата в кулаке, от нее поднимается голубоватый дымок и идет прямо в лицо, застревая в серебристо-серых усах. Он ловко вел себя, а теперь пожинал плоды. Было ясно, что скачок наверх ему обеспечен. Оставалось выяснить, какой скачок. Он поработает в Черноббио и в этом году тоже, особенно в этом году, этот год для него важен: там будут все большие шишки. Лопес этого не понимал, встреча казалась ему сборищем полумертвых — одни бывшие президенты, бывшие руководители, бывшие во всех отношениях.

— Именно бывшие двигают мир вперед. Что, ты этого не понимаешь, Гвидо? — ответил ему Сантовито несколько дней назад, выдыхая серо-голубоватый дымок.

Сантовито будет давать инструкции: брифинг накануне Большого События. Они должны руководить операцией на Вилле д'Эсте. Есть ли риск? Все ли (все ли) пройдет, как в предыдущие годы? Кто знает, чьи интересы будет представлять этот сукин сын Сантовито…

В общем, предстояло собрание по поводу встречи в Черноббио: Лопес должен был присутствовать на нем, и только потом он сможет допросить марокканца. Он взглянул на беднягу, подыхающего от усталости, скрючившегося на скамье, брошенного в одиночестве в ожидании допроса. К черту собрание. К черту Черноббио со всеми большими шишками. Лопес на мгновение снова увидел окоченелый, обмякший труп с улицы Падуи.

Марокканец зевнул. И стал смотреть на Лопеса, ни о чем не думая, пока тот не остановился прямо перед ним и не дотронулся кончиком ноги до его башмака, и тогда марокканец, не задавая вопросов, поднялся и последовал за ним, и кабинет проглотил его — как раз вовремя, потому что неисправная пружина сработала, и дверь мгновенно захлопнулась.

Марокканец ничего не знал и тем более не был замешан в деле. Его звали Ахмед Джабари, он получил вид на жительство в 91-м году. На следующий год к нему приехали жена и трое детей. Он работал, жена работала, дети ходили в школу. Он вышел на улицу в половине шестого утра по банальнейшей причине: не мог заснуть, и у него кончились сигареты. Он пошел пешком под дождем на площадь Лорето, чтобы купить пачку сигарет в автомате. Жил он на улице Падуи, 103. Куртка принадлежала жене, видимо, немного села. Ботинки — старшего сына. На труп он наткнулся, не успев пройти по улице и пяти минут. Сказал, что было холодно. Однако дождя не было. Под глазами — припухшие коричневатые мешки, целая куча ячменей, между морщинами на лице — мелкие гладкие бородавки. Он увидел покойника. Он испугался и не трогал его. Оттуда он позвонил в полицию — в десяти метрах от трупа была телефонная кабина, аппарат, принимающий карточки.

Потом открылась дверь. Марокканец хотел спать. Пришел Калимани. Были новости. Что Калимани делает в управлении? А покойник? Дело в том, что он пришел лично переговорить с Лопесом, — так сказал Калимани. Марокканец собрался уходить и осоловело поглядел на Лопеса. Когда тот кивнул, марокканец проскользнул мимо Калимани и вышел. Он ничего не знал.

— Надо идти, Гвидо, — сказал Калимани. — Нас звал Сантовито…

— Чего? У нас труп в морге. Это важнее. Зачем нас вызывает Сантовито?

— На брифинг. Сантовито говорит, плевать ему на какого-то убитого придурка… А брифинг — по поводу Черноббио.

— Черноббио… — Лопес хмыкнул. — Иди на брифинг. Я не пойду. Пошли они в задницу, Сантовито и его Черноббио. Есть труп. Это важнее. Наша работа состоит в этом. А не в чем-то другом. Есть труп, и я еду туда. В задницу Черноббио. Я еду в морг. Я позабочусь об этом придурке…

Калимани ухмыльнулся, покачал головой, поправил на себе пальто, пока Лопес поднимался с места.

— Гвидо…

— А…

— Это не какой-то придурок. Я считаю, что это вовсе не какой-то придурок…

— То есть?

— Оно слишком сложное, это дело. Это не какой-то придурок. Поезжай туда, сам увидишь, когда там побываешь… Это сложное дело…

Лопес не желал его слушать. Не хотел сидеть там и слушать его. Не хотел сидеть там, не хотел нигде сидеть, даже спать не хотел и уж тем более — смотреть на мертвеца. Небо было цвета тонкой кожи, много дней пролежавшей в закрытом помещении. Калимани казался призраком.

— Я съезжу составлю обо всем этом мнение, Джорджо. Иди на брифинг…