В шесть вечера в Астории - Зденек Плугарж

„…Содержание определяет адекватную форму, а не на-оборот. Между содержанием и формой не должна возникать тягостная диспропорция, как между тощим телом и одеждой для толстяка…“

Строчки бежали перед глазами Камилла, не обретая смысла. Что могло задержать Ивонну? Киностудия — таинственные дебри, там, конечно, не придерживаются обычных рабочих часов, быть может, начинают и кончают позднее.

Бамм!.. Бамм!.. Половина шестого. Нет смысла вчитываться в теорию литературы, когда я не способен уловить ни единой мысли.

Камилл стал прохаживаться по дорожке. Нет, настолько Ивонна никогда еще не опаздывала. Храм с его зеленым куполом вдруг потемнел: солнце зашло за темно-синюю тучу.

Орхидея в шелковой бумаге… Как-то это выходит за привычные рамки, да и перед родителями будет немножко унизительно: нести цветок домой, хранить его до завтра в вазочке и потом снова заворачивать в шелковую бумагу… Первая же проходившая мимо девушка оказалась довольно привлекательной.

— Разрешите преподнести вам?

Она остановилась, смущенная и недоумевающая.

— Но почему?.. Ведь это… это ужасно дорогой цветок!

— А может быть, для подношения вам — слишком дешевый…

Девушка покраснела, улыбнулась, польщенная, и не сразу нашлась, что ответить.

— И вы ничего за него не хотите?

— За подарки отдачи не ждут.

Он подал ей орхидею, слегка поклонился и пошел прочь, спиной ощущая растерянность девушки. Через два десятка шагов обернулся — девушка все еще стояла на том же месте с орхидеей в руке и озадаченно смотрела ему вслед. Камилл помахал ей и скрылся за кустами жасмина там, где дорожка поворачивала.

Внезапно остановился как вкопанный. А вдруг… „В пять на нашей скамейке, а если дождь — в нашем винном погребке за кондитерской…“ Дождя, правда, нет, но, может быть, Ивонна просто перепутала?

Мчался вниз по Семинарскому саду, словно на состязаниях. Хоть тут-то судьба подворожила! Как раз нужный трамвай — вскочил на ходу. И столь же рискованным образом спрыгнул, не доезжая до остановки, прямо напротив кондитерской отца.

— Меня не спрашивала одна моя школьная знакомая? Белая наколка качнулась отрицательно:

— Пока нет, пан шеф…

— Принесите мне сюда виски с содовой. Большую порцию!

Только теперь Камилл огляделся. За столиками в дальнем зале сидели двое, и один из них, потягивавший вино из бокала, оказался, к изумлению Камилла, Франтишеком Крчмой!

— Пан профессор! Какая честь для заведения Герольда! (До сих пор Крчма не принадлежал к завсегдатаям герольдовского погребка.)

— А вот и молодой пан шеф — я как раз о тебе думал, Камилл. — Крчма распушил свои рыжие усы. — Знакомьтесь: мой бывший ученик пан Герольд. Редактор „Новой смены“ пан Валиш.

„Пан Герольд“ — как странно звучит это в устах Роберта Давида! Надеюсь, что в личных отношениях я никогда не стану для него паном… Камилл вспомнил: в журнале „Новая смена“ Крчма время от времени помещает краткие театральные рецензии или мелкие очерки из культурной жизни. Не там ли, кстати, вышла когда-то в нескольких номерах его монография о каком-то французском поэте, только о каком именно?..

Крчма в своей обычной, немного насмешливой манере стал расспрашивать о философском факультете; странно— это выходило у него как-то формально, и Камилл отвечал рассеянно: невзначай косился на часы, оглядывался на дверь. Две девушки за соседним столиком доедали бутерброды, та, что покрасивее, чем-то напоминала Ивонну. Она впилась в Камилла любопытным взглядом, незаметно указала на него подруге; обе склонили друг к другу головы, о чем-то зашептались, быть может, им импонировал светский жест, с каким он заказал себе виски. Потом девушки ушли, та, что покрасивее, еще обернулась в дверях и улыбнулась Камиллу.

— Вполне возможно, что с нами сидит ваш будущий автор, — обратился Крчма к редактору. — Камилла Герольда уже печатают в газетах!

Как уже бывало не раз, и в этих словах прозвучала невольная ирония. Жаль, что вы себя не слышите, но этими словами вы оказываете мне медвежью услугу, пан профессор, подумалось Камиллу. Хотя прекрасно понимаю, что хотите мне помочь!

— Проза? — неуверенно спросил Валиш.

— Поэзия, — ответил за Камилла Крчма. Редактору литературного журнала следует быть лучше информированным, с легким разочарованием подумал Камилл. — Причем поэзия, у которой нет ничего общего с современными послевоенными излияниями, — продолжил Крчма, — которые порой просто невозможно читать. Нечто в преверовском духе, хотя, возможно, этот юноша Превера и не читал. Если не ошибаюсь, главным образом верлибр. — И он посмотрел на Камилла чуть ли не угрожающе.

— Кое-что из моих стихов должно выйти в сборнике, — сдержанно произнес Камилл, чтобы не сидеть, будто воды в рот набрал.

— Нет ли у тебя чего-нибудь под рукой? Чтоб иметь понятие о твоем стиле.

— Нет, пан профессор.

— Знаешь что? Надо иметь! — повысил Крчма голос. — Потрудись-ка одолеть эти тридцать ступенек да сбегай к себе в комнату, чтоб одна нога тут, другая там, черт возьми!

Камилл пожал плечами (что поделаешь с этим чудаком!), словно извиняясь перед Валишем, и удалился. Через несколько минут он вернулся.

Редактор стал читать одно из стихотворений, предназначенных для сборника. Камилл против воли напряженно следил за ним, но по сосредоточенному лицу Валиша не смог ничего понять: ни интереса, ни осуждения. Валиш молча взялся за второе. Он читал, как вдруг на бумагу легла тень: у столика кто-то остановился.

— Привет, старина.

Валиш удивленно поднял голову.

— Здравствуй, — без особой радости ответил он. И, так как пришедший уходить не собирался, Валиш с неохотой его представил:

— Коллега Тайцнер.

— Не помешаю? — спросил тот, но прежде, чем его пригласили, с шумом пододвинул себе стул (ударив нечаянно по руке Камилла) и сел. — Двести грамм бадачони![11] — крикнул он официантке, хотя та принимала заказ у соседнего столика.

Только теперь он снял полотняную защитного цвета шапочку, вроде тех, что носили в деревнях в прошлом веке, но эта была из армейской экипировки неизвестно какого рода войск. Открылись буйные, будто слипшиеся темные кудри.

Камилл поглядел на него с некоторым недоверием, какое он питал ко всем, кто слегка картавил. У Тайнцера были живые, какие-то шныряющие выпуклые глаза и большие руки с короткими ногтями; то ли он сегодня утром не брился, то ли синеватое жнивье на его физиономии вырастало слишком быстро. И без особого грима он вполне подошел бы на роль этакого грубоватого страхового агента, с которым заключают договора исключительно из страха перед ним, подумал Камилл.

— Вы случайно не сын того господина, что в пятом классе гимназии нас мучил стенографией? — подозрительно спросил Тайцнер Камилла.

— Того звали Героут, — отозвался Камилл.

— К счастью, я эту стенографию так и не одолел, — самодовольно засмеялся Тайцнер. — Только и запомнил, что „в“ и „ва“, да стенографический знак „вино“, — толстым указательным пальцем начертал он в воздухе какие-то завитушки. — А у меня сигареты кончились, — хлопнул он Валиша по плечу. Тот молча предложил пачку. — Не бойтесь, времени у меня немного, — посмотрев на часы, как бы извинился за свое вторжение Тайцнер.

— Простите, вы — Радек Тайцнер? — спросил Крчма, Верзила кивнул. — У вас недавно вышла книжка…

— Вторая! — Тайцнер раскрыл рот в широкой улыбке, „р“ словно переливалось в его горле. — Повесть. А первая — рассказы. Читали что-нибудь? — Он с удовольствием отпил вина.

— Пока нет, — без тени смущения ответил Крчма. — Но ваша шапочка меня заинтриговала: теперь думаю этот пробел восполнить.

— Рекомендую. Только не берите в библиотеке — это мне ничего не даст. А купите — получу пятнадцать крон и закажу лишнюю рюмочку, — громко пошутил Тайцнер. Камиллу показалось, что Валиш немного стыдится его. Самому же ему этот балагур, как ни странно, становился симпатичным.

Крчма оглядел зал; табачный дым заметно сгустился.

— Сдается мне, твое заведение скоро переплюнет старую славную забегаловку Тумовку, — наклонился он к Камиллу. — Сразу три литератора за одним столом…

— Четыре, — сухо заметил Валиш.

— Пожалуй, эта забегаловка уже давно ее переплюнула, — сказал Тайцнер; Камилла бросило в жар от стыда: он так далек от дел отцовского заведения, что даже не знает, какие компании — и, между прочим, компании его круга — сходятся в их погребке.

— Откуда четыре? — с опозданием спросил Тайцнер.

— Мой друг Валиш великодушно, но незаслуженно в число литераторов включает и меня, — произнес Крчма.

— Почему незаслуженно? Франтишек Крчма: „Отзвуки Робера Десноса в чешской поэзии“! А рецензии, а статьи? Да из них могла бы уже получиться книга!