Избранное - Марио Ригони

В один из тех последних вечеров небольшой патруль русских одолел наши проволочные заграждения, незаметно обогнул склон и подкрался к боевому посту, где, к счастью, находился Ломбарди. Он бросил несколько ручных гранат — лишь одна из них взорвалась, — пару раз выстрелил, и русские, поняв, что обнаружены, отступили к своим позициям. Услышав разрывы гранат и выстрелы, я бросился на помощь Ломбарди.

Он спокойно, как ни в чем не бывало рассказал:

— Сюда подкрался русский патруль. Один из солдат тащил, похоже, тачку, там остался след. Они были метрах в двух от меня.

Я молча слушал и, признаться, не слишком верил. Потом стал обходить другие посты. Утром, когда взошло солнце, я увидел в тех местах, куда показывал Ломбарди, отчетливые следы и устыдился, что сразу ему не поверил. Слишком уж он был спокоен, невозмутим.

Да, дела наши явно складывались неважно: все мы жили точно в каком–то кошмаре. Лейтенант почти совсем не спал — и днем и ночью обходил посты. Однажды вечером нам послышался шум у подножья склона. Лейтенант так долго лежал в снегу с двумя ручными гранатами наготове, что чуть не обморозился самым серьезным образом. А тревога оказалась ложной, видно, заяц пробежал или кот.

Один альпийский стрелок из моего отделения не выдержал. Он недавно возвратился из госпиталя и все просился в повара. Однажды утром я вернулся в берлогу и только–только растянулся на соломе, как этот стрелок украдкой снял предохранитель моего карабина, который я повесил на гвоздь, и, не прекращая разговаривать с приятелями, выстрелил себе в ногу. Но он плохо рассчитал и лишь слегка задел край ступни. Я ничего ему не сказал, только посмотрел на него пристально, давая понять, что разгадал его уловку. На следующий день, когда он собирался заступить на пост, его винтовка вдруг сама собой выстрелила — может, он повернулся как–нибудь неосторожно, — и пуля пробила ногу насквозь. По крайней мере так он рассказал нам. Лейтенант приказал отправить его в госпиталь, никто ни о чем не догадался. Два дня спустя во время атаки русских я напомнил о том случае лейтенанту.

— Понимаете, он больше не мог оставаться на передовой, он умирал от страха, — сказал я.

Сейчас этот альпийский стрелок, наверно, живет себе спокойно в родном селении и даже получает военную пенсию.

Капрал Пинтосси был, пожалуй, лучшим из всех нас. А какой он был прекрасный охотник! И как любил охоту! Широкоплечий, с солидным брюшком и оттого казавшийся низкорослым, он всегда улыбался своими маленькими живыми глазками. Форма сидела на нем неряшливо, зато винтовку он носил с изящной небрежностью настоящего охотника. Спокойный, даже флегматичный, он никогда не сердился. Я ни разу не слышал от него бранного слова. В трудную минуту он, неразлучный со своей винтовкой, всегда оказывался в самом опасном месте. А как он стрелял! Он почти никогда не отдавал приказов, а делал все сам, и солдаты его отделения с радостью следовали его примеру. Частенько у нас с ним заходил разговор об охоте. «Нет ничего лучше охоты на куропаток! — восклицал он. — Вот вернемся в Италию и поохотимся вместе. Дома у меня отменная легавая. — Он прищелкивал пальцами. — Зовут Дик». И когда вспоминал о своем псе, сразу грустнел.

Вторым капралом в отделении был Дженнаро. Никто не знал точно, откуда он родом. Но наверняка южанин. Он был то ли учитель начальной школы, то ли бухгалтер и учился на офицерских курсах. Однако в офицеры его так и не произвели и он стал капралом. Он был робок, молчалив, и альпийские стрелки, хоть иной раз над ним подшучивали, уважали и любили его. Храбрецом он не был, но его выдержка и самоотверженность невольно передавались окружающим. В его группе никогда не возникало споров ни при распределении пайков и нарядов, ни из–за того, чья очередь заступать на пост. Его ручной пулемет действовал безотказно. Во время тревог или нападения русских патрулей он первым выскакивал из землянки. Между тем — я в этом уверен — он дрожал как осиновый лист.

И вот однажды утром русские открыли артиллерийский и минометный огонь по опорному пункту Сарпи, а затем и по опорному пункту Ченчи. После чего перенесли огонь на полевые кухни и, наконец, на командный пункт роты за нашим опорным пунктом. Мы находились слишком близко от позиций русских, и я решил, что нас обстреливать им будет трудно. В берлоге альпийские стрелки сидели у печек и, надвинув поглубже каски, зажав винтовки между ног, молча переглядывались. Карманы белых маскхалатов и подсумки топорщились от ручных гранат. Я пытался шутить, но улыбки быстро гасли в глазах моих бородачей. Никто не думал: «Что, если я умру…» — но все испытывали тревогу, и все мучительно соображали: «Сколько же еще километров придется отмахать, прежде чем доберемся до дома?!» Наша артиллерия ответила на огонь русских, и мы уже не чувствовали себя такими одинокими. Снаряды проносились над нашими головами, казалось, подними руку — и тебя заденет. Они рвались позади нас, на реке, на позициях русских и в дубовой роще. В землянках с балок осыпался песок, а с края траншей — снег. Несколько снарядов угодили в проволочные заграждения прямо у наших берлог. Я оставил снаружи на хорошо защищенных позициях только двух часовых, а лейтенант послал к артиллеристам связного с просьбой удлинить траекторию огня. К полудню артиллерийская дуэль прекратилась, и первый эшелон русских начал форсировать реку. Я ждал, что они поведут наступление на наш опорный пункт, но они начали атаку левее, чуть ниже опорного пункта Ченчи. Возможно, переправившись в том месте, они надеялись захватить разделявшую два опорных пункта небольшую долину, а оттуда прорваться в тыл, к полевым кухням и штабам.

В низовьях, где они форсировали реку, она была пошире, в середине чернел усеянный кустами островок. На нашей же стороне берег был болотистый, изрезанный оврагами и поросший высокой сухой травой. До самой атаки каких–либо признаков подготовки к ней наши наблюдатели не замечали. Русские внезапно появились из дубовой рощи и в первый момент, ослепленные белизной снега, вероятно, прищурились. Согнувшись и обстреливая нас короткими автоматными очередями, они побежали к островку на середине реки. Некоторые тащили за собой сани. Утро было ясное, солнечное; я смотрел на русских солдат, которые бежали по замерзшей реке. Солдаты Ченчи открыли огонь из ручных пулеметов, а потом к ним присоединились станковые пулеметы с передовых позиций на берегу. Несколько солдат упали на лед. Остальные добрались до островка и, отдышавшись немного, снова бросились вперед. Раненые медленно возвращались к лесу, откуда начали атаку. Но большинство русских добрались до нашего берега и укрылись в кустарнике и в оврагах. Теперь они были недосягаемы для ручных пулеметов Ченчи, но зато попали под наш огонь. Я вместе с лейтенантом следил за группками солдат, залегших в кустах. Лейтенант приказал перенести на нашу позицию станковый пулемет. Мы его установили у самых проволочных заграждений.

— Расстояние — метров восемьсот, — сказал лейтенант.

Я прицелился и дал несколько длинных очередей. Но стрелял очень неточно — пулемет на снегу трясло, да еще и часто заедало, а отлаживать его на узенькой полоске было трудно. Все же пули до берега долетали, потому что русские сразу же укрылись в кустах. Лейтенант был подавлен и хмур.

Время шло, а русские атаки не возобновляли. То и дело один из них выскакивал из укрытия, пробегал несколько метров и снова прятался в кустарнике. Внезапно на берег обрушились мины. Они взрывались с такой точностью, словно их бросали с близкого расстояния руками. Это были тяжелые минометы Барони, а Барони не тратил зря ни бомб, ни вина. Так закончилась первая атака русских. Собственно, это даже не была настоящая атака — возможно, русские считали, что мы пали духом, узнав об окружении, и стоит лишь имитировать атаку, как мы оставим наши опорные пункты. А нас не покидала тревога, Нам на плечи давил тяжкий груз неизвестности. Эту неуверенность и страх, что мы останемся одни в степи, я читал в глазах моих альпийцев. Мы потеряли связь со штабом, не было за нами ни складов, ни тыла, а было лишь необозримое пространство, отделявшее нас от дома, и единственной реальностью в этой бескрайней степи были готовые к атаке русские солдаты.

«Сержант, вернемся мы домой?» Эти слова звучали в мозгу как напоминание о моей громадной ответственности, и, рассказывая о том, какой пир мы закатим и каких девушек позовем, когда возвратимся на родину, я прежде всего старался подбодрить самого себя. А ведь были среди нас и такие, которые писали: «Я здоров, за меня не беспокойтесь, ваш любящий сын…» — а потом смотрели на меня грустными глазами и, показывая рукой на запад, спрашивали: «Куда нам придется идти, если?.. Что мы сможем взять с собой?» Между тем никто им не сообщал, как обстоят наши дела, и никто из них — в этом я уверен — и представить себе не мог, что нас ждет впереди. Вечером лейтенант позвал меня к себе и сказал: