Хроника № 13 (сборник) - Алексей Слаповский

…Операция, сшивание сухожилий, артерии, нервов.

Боль и горечь.

Но.

Я не изменил жизнь – и это оказалось правильно.

Перестал сочинять песни – и тоже вовремя.

Вдобавок, со мной в больнице случилось короткое счастье.

С тех пор знаю: все происходящее не столько расплата, сколько предупреждение. И я, как ни странно, благодарен этой аварии.

А за рулем машины был судья районного суда.

Париж

Побывав в городе Париже после пятилетнего перерыва, я огорчительно обнаружил, что своей многоэтничностью он все больше напоминает Нью-Йорк и прочие большие города США, да теперь и Европы. Посмотришь на здания – все тот же Париж. Посмотришь на толпу – нет Парижа. Так сначала кажется.

Но вот фланируем мы неспешно с писателем Королевым по улице, и нас обходят двое полицейских, один из которых даже не одеждой, а ее ветерком задевает писателя Королева и незамедлительно произносит: «Ça va!» (своеобразное парижское извинение, буквально: «Как дела?»).

И я подумал: до тех пор, пока парижские полицейские будут извиняться за крошечное беспокойство, ничего страшного с Парижем не случится.

Сталин

Ужасаются (или злорадствуют, или печалятся), что народ опять голосует за Сталина… Опросы, рейтинги. 70 %, 80 %. Ну и что? В любой стране людей, которые мыслят более или менее здраво, не более 10 %. Остальные – тупое быдло, которое можно повести в любую сторону? Нет. Пресловутая душа народа на самом деле – маятник. От разумного к неразумному и обратно. В зависимости от того, кто и зачем толкнет. Чуть вправо – 70 % за. Чуть влево – 70 % против (те же самые люди!). Ergo: дело не в Сталине и не в народе, а в тех, кто толкает. Вот им бы дать по шаловливым ручкам и безмозглым головам. Морально, конечно.

Ночь

Ночь.

Мужчины, недолюбленные вечно занятыми и озабоченными матерями, льнут к своим женам, тоскуя по ласке, даже если не так любят жен, как раньше, даже если вообще не любят, но очень хотят любить, поэтому позволяют себе обманывать себя.

Женщины, думающие о завтрашних делах, о детях, на которых не хватает времени, о хозяйстве, деньгах и т. п., перебарывают усталость: они тоже недолюблены в детстве, они еще легче, чем мужчины, поддаются самообману.

И наступает момент, когда этот самообман превращается в правду, момент забвения всего дневного, доверия друг другу – почти детского, открытого, беззащитного, и слова часто бывают детскими, и объятия тоже.

Это пройдет, но потом.

Страна больна. Стослов х 2

Я всю жизнь понимал, что живу в стране бедной и неприглядной. Вонь, колдобины, хлябь, хамство, мат, пьянь, мордобой, произвол, глумление, придурь. Некрасота какая-то даже принципиальная, русские деревни в большинстве своем уродливы – словно напоказ. Белорусы, например, живут в своих селах намного опрятнее, сам видел, и не раз.

А главное, что вводит в уныние, – разлитое вокруг неуважение к другим и к себе, доходящее до презрения к собственной нации.

Поэтому актуальные сейчас крики: «Валить надо!» – вроде бы резонны.

Но я в очередной раз вспоминаю: страна не столько бедна, сколько больна (и давно, очень давно), и все мы больны. Кто в палатах-люкс, кто на зассанном матрасе в коридоре, кого кормят икрой, кого баландой, кому дают дорогие лекарства, а кому – от всех болячек – анальгин. Все равно – мы больны. Конечно, есть в наших палатах радости: у кого телевизор в углу, у кого книжка в руках, кто гитарку щиплет за бока, кто гладкую медсестру, а кто даже электрическим интернетом наслаждается, утишая свои недуги. И садик есть больничный. И живой певец Басков с концертом приедет из соседнего лазарета. И небо в окошке, пусть и запыленном. А то попик зайдет, почадит в без того обезвоздушенных помещениях, а страна на всякий случай помолится.

Вот тут и вопрос. От злодеев и негодяев валить, от дураков, от наглых нищих и наглых богачей, от хамствующих – легко. А от больных? Больничная вонь неприятна, но она, кто знает, другого свойства. И гноища ужасны, и халаты рваны, но… Но в них твои братья и сестры…

А если главврач и персонал проворовались, что ж теперь, закрывать корпуса и всем прыгать из окошек? Да и они-то – тоже больны. Клептомания при этом болезнь тяжкая.

Ну хорошо, уедем. Куда? Из худой клиники – в комфортабельную?

Потому что мир тоже болен. Весь. Даже когда он прекрасен (я о людях, а не видах и ландшафтах) – все равно болен. И выздоровеет ли, неизвестно.

Выбор слов

Я встал, поднялся, вскочил и пошел, отправился, потащился в кухню. Захотелось, пожелалось, вздумалось поесть, закусить, заморить червячка, покушать, схавать, слопать чего-нибудь. В окне мутнел, сумрачился, серел февраль. На душе было тяжко, муторно, кисло, беспросветно. Надоело работать, трудиться, вкалывать, пахать, въ@бывать. И вдруг луч солнца осветил, озарил, осиял кухню, показав, явив, изобличив, обнаружив всю ее пыль. И от этого можно было сойти с ума, рехнуться, крезануться, сдвинуться, помешаться. Но я развеселился. Я понял, что сейчас смету пыль и пойду дальше работать, вкалывать, пахать, жить.

О чем это? О том, что от выбора слов зависит, какой ты писатель. И писатель ли вообще.

Алкоголизм

Было дело: Марина Влади с гордостью рассказывала, что ее книга о Высоцком имеется во всех наркологических клиниках Франции. Как пользительное чтение для алкоголиков. Я-то всегда превыше всего ценил художественные достоинства литературы, и этой гордости не понял. Но вот недавно получил письмо от человека, который пишет, что одна из моих книг помогла ему покончить с запоями. «Вы спасли мне жизнь», – заканчивается письмо, с перехлестом, конечно. Считайте, что я хвастаюсь (не без этого), но так неожиданно и так приятно узнать, что ты кому-то реально помог. Не художественностью, а конкретно, житейски. Есть ли еще такие случаи у братьев и сестер – писателей?

Боязнь казаться дураком

Я знаю одного очень умного и при этом очень молчаливого человека. Над ЖЖ и соцсетями вообще он посмеивается. А однажды признался:

– Понимаешь, я привык думать прежде, чем говорить. И, пока думаю, успеваю найти контраргументы, оспорить их, а потом оспорить оспоренное и прийти к выводу, что мысль моя банальна, кем-то наверняка высказана. И даже когда она кажется оригинальной, мне скучно ее проговаривать. Все ведь произошло – во мне.

Надо бы у него поучиться. Однако я вспоминаю больших людей, которые без банальностей и глупостей были бы – как обтесанные пни. К примеру, несомненно гениальный Лев Толстой без своих благоглупостей был бы совсем другим. Пресным.

Выпившие

Мы обожаем выпивших друзей. Они очаровательно беспомощны, мило болтливы, мудро глупы, нежно любвеобильны, доверительно откровенны и вдохновенно порывисты, и если даже друга или подругу немного стошнит, это воспринимается, как веселое приключение.

Мы не любим выпивших незнакомцев. Они неприятно беспомощны, приставуче болтливы, тупо глупы, назойливо любвеобильны, непрошено откровенны и нагло порывисты, и если незнакомца тошнит, мы говорим мысленно «фу!» и презрительно воротим нос: надо же так потерять человеческий облик!

Мы ненавидим выпивших родственников. Они постыдно беспомощны, унизительно болтливы, позорно глупы, паскудно любвеобильны, бесстыдно откровенны и отвратительно порывисты, и если близкого стошнит, мы краснеем, думая, что никто вовек не забудет этого кошмара.

Служить бы рад

Сидим с редактором одной киностудии (сиречь продюсерская компания, что одно и то же), обсуждаем сценарий. Звонок. Он смотрит на дисплей, хватает трубку. Слушает, говорит: «Да, сейчас». И, вставая, мне: «Извините, шеф зовет!». Я ему: «Мы не закончили, скажите, пусть две минуты подождет». Лицо редактора стало серым от такого предложения. Что-то промямлив, он убежал, заплетая ноги чиновничьей суетливой поспешностью. Я ушел.

Слава богу, что я вот уже почти двадцать лет нигде не служу. Последнее место работы – журнал «Волга», но то была именно работа, а не служба. Идут столетия, а служивость в России все та же: снизу угодливость, сверху – высокомерие и хамство.

Человек, которого почти нет

На самом деле он есть. Он даже не очень стар и непоколебимо бодр. У него есть книги, читатели и почитатели. У него есть революционные теории, имеются последователи и сторонники. Некоторые, как водится, радикальней своего кумира. И все же он чувствует: он на грани исчезновения. Поклонников все меньше, меньше шума, известности. И он идет на митинг, на демонстрацию, устраивает акции, пикеты, шумит, дерзит, его забирают и почти сразу же отпускают, интернет обсуждает, он доволен: есть еще порох в пороховницах! Те, кто уважают его иные таланты, с грустью смотрят на него. Но все чаще из вялой толпы зевак слышится: «А кто это?»

Невермор

«Время рассудит», «Время расставит точки над и», «Когда-нибудь оценят!». Это всегда было утешением. И действительно, время часто восстанавливало справедливость. Кафка, Ван Гог… Но сейчас, когда информационное пространство безмерно, когда все больше слов, изображений, звуков – и часто замечательных, уникальных, но тонущих в море мусора и кривых суждений, начинают закрадываться сомнения. Если о литературе, я знаю авторов, достойных внимания намного большего, чем имеют. В частности: Валерий Володин, Сергей Солоух, Роман Шмараков. В сто раз интересней многих, о ком все болтают. Будем надеяться на потом? Но один опытный издатель сказал: «Поверьте, то, что не прочитают сегодня, не прочитают уже никогда».