Цемах Атлас (ешива). Том второй - Хаим Граде

— И было, когда поднимался ковчег в путь[190]…

Ешиботники снова зашлись в рыданиях. В тумане, порожденном жарой, потом и слезами, блуждали кроваво-красные бычьи глаза электрических ламп. Казалось, стены синагоги тоже согнулись и плачут.

Вдоль всей дороги, ведшей к кладбищу, по городу волной пробегала дрожь. Когда похоронная процессия показывалась на одной улице, торговцы на соседней улице уже поспешно запирали свои лавки, как накануне Судного дня перед чтением молитвы «Кол нидрей». Ремесленники бросали работу в мастерских и выходили проводить в последний путь «святого ешиботника». Домохозяйки оставляли на произвол судьбы дома с маленькими детьми, набрасывали на головы платки и шли за погребальной процессией, заламывая руки. Даже светская молодежь, обычно насмехавшаяся над ешиботниками и их потрепанной одеждой, останавливалась на углах улиц, а потом печально следовала за процессией. На протяжении всего пути ешиботники, несшие носилки с телом, молча сменялись, опустив головы. Но квартирная хозяйка усопшего и ее дочери рвали себе волосы и оглушали воплями город. По тому почету, который оказывался мертвому, семья его невесты поняла, какого знатного жениха потеряла. Женщина и ее дочери убивались так, словно малоритчанин уже долгие годы был главой их семьи и единственным кормильцем.

На кладбище женщины окружили квартирную хозяйку и стали убеждать ее, что могло ведь случиться и худшее. Жених мог жениться на ее дочери и умереть от сердечного приступа на следующий же день после свадьбы. Квартирная хозяйка стала плакать потише, а ее старшая дочь молчала и своим тоскливым молчанием как будто давала понять утешительницам, что засидевшаяся в девках невеста ничуть не счастливее молодой вдовы. Состоятельные обыватели и раввины стояли кружком и разговаривали между собой, подчеркивая, что даже в этом несчастье, какого никому не пожелаешь, видно пренебрежение, с которым мусарники относятся к городу. Они не пригласили ни единого наревского раввина произнести надгробную речь. Ешиботники действительно держались особняком от горожан. Они стояли вокруг главы ешивы с желтыми, восковыми заросшими лицами, и слезы блестели на их щеках, как застывшие капли росы на надгробных камнях.

После омовения тела усопшего глава ешивы снова попытался произнести речь, но больше пары слов «Тора, Тора, оденься в рубище…»[191] так ничего и не смог сказать. У него закружилась голова, и ученики едва успели подхватить главу ешивы, чтобы он не упал. Увидев, что никто из мусарников сегодня уже не произнесет речи по усопшему, из толпы обывателей вышел ученый молодой еврей с мягкой русой бородкой и в очках в золотой оправе. Сначала он несколько раз кашлянул, а потому заговорил сладким плаксивым голосом:

— Учителя мои и господа мои!

Женщины вытерли слезы с глаз, а обыватели вздохнули с облегчением. Только лица мусарников приобрели хмурое, злое выражение, выражая их враждебность к обывательскому миру. Лощеный молодой ученый в золотых очках привел подобающий случаю стих из Торы:

— Покойного звали Генехом, — сказал он, — а мы находим, что в недельном разделе Торы «Берейшис» сказано: «И ходил Ханох пред Богом; и не стало его, ибо Бог взял его»[192]…

Вдруг десятки мусарников разом подняли головы и закричали:

— Не надо произносить никаких комментариев!

Произносивший надгробную речь ученый молодой человек растерянно отступил от носилок с телом, а состоятельные обыватели переглянулись: ну и зачем городу их содержать? Теперь мусарники показали свое истинное лицо, лицо ненависти к наревским обывателям и раввинам. Однако скорбь была слишком велика, чтобы можно было заговорить об этом открыто. Ешиботники подняли носилки с телом покойного и направились вверх, в гору, к выкопанной могиле. С заваленных снегом земляных холмиков ветер с воем бросался на несших носилки и на тех, кто шел за ними. Сыны Торы продолжали идти в гору между покосившихся и треснувших каменных надгробий. Произносившиеся с плачущим напевом псалмы, как большие черные птицы, парили вокруг одетого в белое мертвеца. Ветер выл с еще большим отчаянием, как будто перевоплотившиеся души грешников требовали от ешиботников искупления. А из-под горы, от кладбищенского домика, в котором омывали покойников, горожане смотрели вверх на то, как мусарники несли своего товарища все выше и выше в небо.

Среди провожавших усопшего обывателей царило молчание. Старые головы раскачивались, белые бороды дрожали, похожие на покрытые снегом ветви окружавших их молодых деревьев. Горожане теперь очень жалели ешиботников. Они действительно дикари, но, с другой стороны, надо признать, что они исключительные, необычные молодые люди. Они мыкаются вдали от дома ради изучения Торы, и они преданы друг другу всем сердцем и всей душой. Например, усопший. Человек с пороком сердца, он взял на себя обязанность присматривать за больным товарищем. Но жертвой стал он, а не больной, вот и иди после этого, задавай Богу вопросы! И евреи остановились, засыпанные снегом, продрогшие, в сероватом снежном свете того, что не было ни днем ни ночью.

Сумерки на зимнем кладбище отражались на лицах, которые вошли в настроение ешиботников на много дней и недель. В прежние времена каждый из старших ешиботников в течение первой половины дня занимался изучением Торы в какой-нибудь другой синагоге, сам по себе. Сколько бы глава ешивы ни сердился и ни требовал, чтобы все ученики находились в ешиве на двух ежедневных уроках Геморы, это не помогало. Учеба во время одного из этих уроков в одиночестве, в какой-нибудь заброшенной молельне, была признаком того, что ешиботник самостоятельно осмысливает учение мусара, ищет собственный путь в учебе. Теперь же все сидели в ешиве с утра до позднего вечера как одна большая семья во время семидневного траура.

Двое парней, занимавшихся изучением Торы вместе, безо всяких вопросов прервали свой спор. Один из них остался сидеть неподвижно, а другой стал еще быстрее раскачиваться над томом Геморы, но его голос не мог вырваться из глотки, словно из бездны. Занимаясь изучением мусара, ешиботники больше не носились по синагоге и не хлопали в ладоши, они сидели над святыми книгами, сдвинув брови и стиснув зубы. Во время молитвы они больше не раскачивались и не метались, а стояли, погруженные в мрачное молчание. Если же младший ешиботник всхлипывал во время молитвы, как побитый ребенок спросонья, то кто-нибудь из старших учеников смотрел на него с упреком до тех пор, пока плакса не замолкал. Реб Исроэл Салантер говорил, что хасидизм дозволяет водку, но мусар запрещает даже слезы, потому что плач — это тоже проявление вожделения.

Понемногу ученики и преподаватели ешивы смирялись с произошедшим несчастьем и начинали вдумываться в поведение малоритчанин в последние недели перед кончиной. Каждого мучила мысль, нельзя ли было уберечь от ангела смерти этого на редкость талантливого сына Торы.

С тех пор как Генех-малоритчанин взял к себе на квартиру гомельчанина, он по полдня оставался там, чтобы обслуживать больного. Только часа в три пополудни, когда наплыв покупателей в лавку обычно ослабевал и квартирная хозяйка возвращалась домой или присылала одну из дочерей, Генех-малоритчанин уходил в ешиву. Всем было жаль, что такой талантливый сын Торы отрывает время от изучения священных текстов. Особенно его не хватало младшим ученикам, имевшим обыкновение обсуждать с ним уроки главы ешивы. Поэтому глава ешивы сказал, что для того, чтобы освободить Генеха-малоритчанина от обслуживания больного товарища, ешива готова напрячься и снова устроить гомельчанина в больницу. Но Генех-малоритчанин ответил на это, что больной воспринял бы возвращение в больницу, на попечение наемных сиделок, как наказание, и он сам, Генех-малоритчанин, смотрел бы на это так же, потому что сильно привязался к больному. Все хорошо помнили, как Даниэл-гомельчанин требовал, чтобы его обслуживали именно медицинские сестры, а не товарищи по ешиве, поэтому то, что он привязался к Генеху, выглядело странным. И еще более удивительным казалось самопожертвование малоритчанина ради больного. Квартирная хозяйка уже открыто говорила, что Генех обещал жениться на ее дочери в благодарность за хорошее обращение с его больным товарищем.

В Пурим после трапезы Генех тоже пришел в синагогу, чтобы весело провести время со всеми, и отплясывал так зажигательно, как никогда прежде. Долго после семидневного траура и даже после тридцати дней со дня кончины ешиботники все еще не могли понять, как они умудрились до такой степени напиться в Пурим и так увлечься распеванием песен, чтобы не заметить, что происходило у них на глазах. Парни стояли вокруг малоритчанина, высокого и стройного, на редкость умелого танцора, и восхищались его «казачком», восхищались, как он пляшет вприсядку и высоко подпрыгивает, как он выбрасывает ноги и проворно крутится. Глаза главы ешивы тоже были в тот вечер словно закрыты. Он заметил, что Янкл-полтавчанин со своей компанией отсутствует, и сильно забеспокоился: кто знает, что этот дикарь может устроить в честь праздника Пурим? Наконец Янкл со своей компанией появился и сказал, что они где-то занимались изучением мусара, чтобы даже веселье в честь праздника Пурим было весельем ради Царствия Небесного… Янкл одним глотком сразу же высосал полбутылки водки, дал выпить своим ученикам, а потом пустился вместе с ними в пляс. При этом рядом с ними стоял глава ешивы и хлопал в ладоши. Он даже не заметил, что в другом конце шумной, бушующей праздником синагоги отплясывал Генех-малоритчанин, отплясывал так бешено и радостно, что выплясал всю свою душу.