Валигура - Юзеф Игнаций Крашевский

В этот же день к магистру Андрею дошло известие о брате, которой серьёзный муж обрадовался и поспешил на двор отца, забыв об обиде со стороны брата. Но Яшка уже не было, потому что срочно хотел навестить своих городских друзей и подружек, и на весь день исчез.

Магистра Андрей застал только отца.

Воевода не мог перед ксендзем исповедаться в экспедиции Яшка, знал, что к тайным заговорам он принадлежать не захочет, и что их порицает. Из разговора выяснилось, что по свету рассказывали о войне Плвача с Тонконогим, о Святополке и иных делах. Старый Воевода неприязненно сказал:

– Авторитет Лешека всему этому мог бы положить конец.

Пусть созывает съезд где-нибудь посередине тех земель, о которых кружатся споры и проливается кровь, князья должны послушаться – и так все дойдут до перемирия.

– Одни князья, – отозвался магистр Андрей, – ничего не смогут, но духовенству подобает то, что ему Бог назначил, то есть быть арбитром и принести оливковую ветвь. Без панов епископов мира не будет…

Воевода немного помолчал.

– Там духовных дел для разьяснения не будет, – сказал он коротко.

– Примирение – это дело духовных, – отвечал сын. – Если бы их не было, было бы некому написать и запечатать мир. А где сидит старший князь, там и самый старший наш пастырь Гнезненский должен быть. Светская сила без духовного утверждения не имеет значения.

Воевода не противоречил.

Так было в действительности, не только в Польше, но во всём мире, что без согласия и утверждения римской столицы ни один акт уважаемым не был. Императорские постановления ждали их, и только тогда прибретали силу, когда их признавал Рим. На самом деле, угрозы церковных проклятий из-за слишком частого их применения и привыкания к ним значительно теряли силу, однако же, кто боролся, как сам император, с анафемой, кто внешне ею пренебрегал, должен был бы в конце концов поддаться или пасть.

Магистру Андрею эта мысль, которую подал отец, казалась очень счастливой. Она согласовывалась с характером Лешека, была удобна духовенству, которое могло дать почувствовать своё влияние и не позволить ему ослабнуть.

Этого же вечера магистр Андрей рассказал об этом епископу Иво.

– Церковь, – отпарировал благочестивый пастырь, – никогда не может отталкивать никакого средства, ведущего к согласию, обеспечивающего мир. Съезд может быть обилен благими последствиями, я только боюсь, если его хотят неприятели Лешека, как бы он не скрывал в себе какого заговора и предательства.

Моё сердце охватывает беспокойство, хоть разум говорит в пользу таких пактов, которые страну надолго могут вознаградить отдыхом. А где он больше нужен, чем тут, в землях, лежащих в отдалении, среди людей, что ещё только крестились водой, не духом?.. Мы могли бы размножить нашу святую колонию, привести миссионеров, заложить школы, поставить костёлы и язычникам у границы угрожать… Что пусть Бог даст. Amen.

II

Старая пряха спала сном праведников, что не знают забот. Спала в углу, удобно головой опираясь о стену, её губы улыбались сновидениям, легко вздыхая, одна рука была на груди, другая опущена вниз. Пальцы ещё хотели держать шёлковую нить, которая из них выскользнула, а веретено покатилось на пол… Оно также нуждалось в отдыхе и лежало, опёртое о ноги пряхи, словно так же спящее, как она.

В костре горели ольховые дрова и смолистые щепки, а жёлтое, синее, зелёное пламя и раскалённые угли розовым цветом сплетались в весёлые цвета радуги. Дерево, горя, бормотало, шептало, шипело, говорило разными голосами, которые приятно было слушать. Они казалось таинственной речью иного света и как бы повторением людской песни, напеваемой у костра.

Неровный, мерцающий, дрожащий блеск от него падал на стены. Пламень попеременно светился в разных сторонах и посылал свет свой в уголки, заглядывая в них с любопытством. Иногда свет падал на лицо старой пряхи, обливал его полностью, и смотрящим издалека казалось, что она глубоко уснула, что опасаться пробуждения не нужно.

Старая Дзиерла стояла у огня и очень пристально всматривалась в спящую, в этот день она нарядилась ещё старательней, чем обычно.

Ей также ещё улыбался некий отблеск молодсти, хоть чужой.

Её глаза бросали пламя, узкие губы складывались в весёлое выражение. Она была покрыта широкой накидкой, из-под которой видна была голова, украшенная лентами и бляшками, на ней был красный пояс, коим сжала себя, дабы придать себе фигуру молодой, а свои красные юбки кокетливо заколола. На шее висело немерено разноцветного жемчуга.

Дальше на лавке, прижавшись друг к другу, беспокойные и грустные, как два голубка, сидели две Халки. Их руки были сложены на шее, головы наклонены так, что соприкасались висками. Они вдвоём представляли одно дивное существо, которое судьба разделила, чтобы, может, вдвойне страдало.

Глаза обеих Халок постоянно смотрели в ту сторону, где спала старая пряха, им был нужен этот сон, они его хотели, ждали. Старая Дзиерла смеялась над их беспокойством, время от времени поглядывая то на них, то на пряху, и забавляясь сном одной и ожиданием других.

Тихо было в избе… так тихо, как тогда, когда поздняя ночь всех убаюкивает ко сну, только огонь смеялся, плакал, издевался, трещал и порой наполнял девушек страхом, как бы пряху шутник не разбудил.

Она спала, а сон её был таким глубоким, точно не сам пришёл, точно его позвали быть сторожем. И рядом на лавке, на которой та уснула, виден был деревянный пустой кубок, а злобные глаза Дзиерлы постоянно на него смотрели.

Она на цыпочах, медленно, подкрадываясь, подошла к спящей, остановилась, послушала, посмотрела, осторожно взяла в руки кубок, заглянула в него, перевернула и показала девушкам, что в нём не было ни капли. С победной улыбкой она поставила кубок на место, ловко и легко накрыла белым платком лицо спящей, отсупила от неё и пошла к Халкам.

– Хотя бы молнии били, не проснётся, пока вторые петухи не запоют. О, будьте спокойны! Однако же вы видели, что я умею дать и отобрать сон… А это такой добрый сон, сладкий, что через него ангелов видно – и когда человек проснётся, всё ему чёрным кажется, и думает, что спал минутку, хоть всю ночь прогрезил. Теперь, тихо! Иду и возвращаюсь!

Она согласно кивнула девушкам, которые вздрогнули, как бы от страха и радости вместе, и сильней ещё прижались друг к другу. Улыбнулись друг другу, стыдливо опустили глаза.

Дзиерла с той же осторожностью, что прежде, подошла на цыпочках к двери, медленно отворила её, чтобы не