Дьюма-Ки - Стивен Кинг

– Ты еще на связи, мучачо?

– Да. Можешь сегодня вызвать Энн-Мэри Уистлер на несколько часов?

– Зачем? Для чего?

– Чтобы ты мог мне попозировать. Хочу написать твой портрет. Если твой глаз не видит, полагаю, мне нужен Уайрман собственной персоной.

– Так ты что-то сделал. – Я едва слышал его, так тихо он говорил. – Ты меня уже нарисовал? По памяти?

– Загляни в папку с рентгеновскими снимками, – ответил я. – Приходи к четырем. Я хочу немного поспать. И принеси что-нибудь поесть. Живопись разжигает мой аппетит. – Я хотел уточнить: определенный вид живописи — но не стал. Подумал, что и так наговорил достаточно.

vi

Я не знал, удастся ли мне поспать, но заснул. Будильник разбудил меня в три часа дня. Я поднялся в «Розовую малышку» и провел ревизию чистых холстов. Самый большой был пять футов на три, его-то я и выбрал. Выдвинул опорную стойку мольберта до предела и установил чистый холст вертикально. От вида этого белого прямоугольника, напоминающего поставленный вертикально гроб, у меня чуть затрепыхался желудок и задрожала кисть правой руки. Я пошевелил этими пальцами. Видеть их не мог, но чувствовал, как они разгибаются и сгибаются. Чувствовал, как ногти впиваются в ладонь. Длинные ногти. Отрасли после несчастного случая, и подстричь их не было никакой возможности.

vii

Я промывал кисти, когда показался Уайрман. Он шел по берегу неуклюже, словно медведь, поднимая стайки сыщиков. Он был в джинсах и свитере, без пальто. Температура воздуха начала подниматься.

Переступив порог, он прокричал приветствие, и я отозвался из «Розовой малышки», предложив ему подняться ко мне. Он поднялся и увидел большой холст на мольберте.

– Срань господня, амиго, когда ты сказал «портрет», я решил, что все ограничится головой.

– Я тоже так думал, – ответил я. – Но, боюсь, будет недостаточно реалистично. Я уже провел кое-какую подготовительную работу. Взгляни.

Украденный рентгеновский снимок и рисунок маркером лежали на нижней полке моего рабочего стола. Я протянул их Уайрману, потом сел перед мольбертом. Холст уже не был пустым и белым. У верхнего края его пятнал прямоугольный контур. Я приложил к холсту рубашечную картонку и обвел ее черным карандашом.

Уайрман молчал почти две минуты, переводил взгляд с рентгеновского снимка на рисунок и обратно. Потом едва слышно спросил:

– О чем мы тут говорим, мучачо? О чем мы говорим?

– Мы не говорим, – ответил я. – Пока. Дай мне рубашечную картонку.

– Так вот что это такое?

– Да, и поосторожнее. Она мне нужна. Она нужна нам. А рентгеновский снимок уже не потребуется.

Он протянул мне рисунок на рубашечной картонке, и рука его заметно подрагивала.

– А теперь подойди к стене и посмотри на законченные картины. На крайнюю левую. В углу.

Он подошел, взглянул и тут же отпрянул.

– Срань господня! Когда ты ее написал?

– Прошлой ночью.

Уайрман поднял картину, развернул к свету, льющемуся в большое окно. Вгляделся в Тину, которая смотрела снизу вверх на безносого и безротого Кэнди Брауна.

– Нет рта, нет носа, Браун умирает, дело закрыто, – прошептал Уайрман. – Господи Иисусе, не хотелось бы мне оказаться maricon de playa[112], который сыпанет тебе в лицо песком. – Он поставил картину на место, отошел… осторожно, словно боялся, что она взорвется от его резких движений. – Что на тебя нашло? Что в тебя вселилось?

– Чертовски хороший вопрос, – ответил я. – Я уж решил не показывать ее тебе, но… учитывая, чем мы собираемся заняться…

– А чем мы собираемся заняться?

– Уайрман, ты знаешь.

Он пошатнулся, словно это ему слепили ногу из кусочков. Его прошиб пот. Лицо заблестело. Левый глаз оставался красным, но, может, уже не таким красным. Разумеется, в этом дальше досужих рассуждений дело пока не продвинулось.

– Ты можешь это сделать?

– Я могу попытаться, – ответил я. – Если ты захочешь.

Он кивнул, снял свитер.

– Попытайся.

– Ты мне нужен у окна, чтобы свет падал тебе на лицо, когда солнце покатится к горизонту. На кухне есть табурет, можешь принести его и сесть. Как ты договорился с Энн-Мэри?

– Она сказала, что может побыть до восьми и пообещала покормить мисс Истлейк обедом. Я принес лазанью. Поставлю в духовку в половине шестого.

– Хорошо, – кивнул я. Подумал, что к тому времени, когда лазанья будет готова, уже стемнеет. Но я мог сфотографировать Уайрмана на цифровую камеру, прикрепить фотографии к мольберту и рисовать по ним. И хотя я привык работать быстро, понимал, что это будет длительный процесс, на картину уйдет не один день.

Вернувшись в «Розовую малышку» с табуретом, Уайрман остановился как вкопанный.

– Что ты делаешь?

– А что, по-твоему, я делаю?

– Вырезаешь дыру в хорошем холсте.

– Ставлю тебе пять баллов. – Я отложил в сторону вырезанный прямоугольник, потом взял картонку с рисунком плавающего мозга, обошел мольберт сзади. – Помоги приклеить.

– Когда ты все это придумал, vato?

– Я не придумывал.

– Не придумывал?

Он смотрел на меня сквозь дыру в холсте точно так же, как в моей прошлой жизни тысячи зевак смотрели в тысячи дыр в заборах, огораживающих стройплощадки.

– Нет. Что-то подсказывает мне по ходу. Подойди к мольберту.

С помощью Уайрмана завершение подготовки заняло лишь несколько минут. Он закрыл вырезанный прямоугольник рубашечной картонкой. Я достал из нагрудного кармана тюбик «Элмерс глю» и начал приклеивать картонку к холсту. Обойдя мольберт, убедился, что все получилось идеально. Во всяком случае, на мой взгляд.

Указав на лоб Уайрмана, я сообщил:

– Это твой мозг.

Затем указал на мольберт:

– Это твой мозг в холсте.

На его лице отразилось недоумение.

– Шутка, Уайрман.

– Я ее не понял.

viii

В тот вечер мы набросились на еду, как футболисты. Я спросил Уайрмана, улучшилось ли у него зрение, но он с сожалением покачал головой.

– В левой половине моего мира по-прежнему черно, Эдгар. Хотелось бы сказать обратное, но – увы.

Я дал ему прослушать сообщение Наннуцци. Уайрман засмеялся и вскинул руки, сжав пальцы в кулаки. Меня не могла не тронуть его радость, граничащая с ликованием.

– Ты вновь поднимаешься на вершину, мучачо… уже в другой жизни. Мне не терпится увидеть тебя на обложке «Тайм». – И он поднял руки, словно очерчивая обложку.

– Меня тревожит только одно… – Я рассмеялся, едва эти слова сорвались с моих губ. На самом деле тревожило меня много чего, в том числе и тот факт, что я до сих пор понятия не имел, зачем впутался в эту авантюру. – Может приехать моя дочь. Которая уже навещала меня здесь.