Духов день - Феликс Максимов

  А сулят да сулят ему,

  Петлю.

  - ...Вот только потому что ты ду-ра, я никуда и не еду. Жалею тебя. Тут лежу. Гнушаюсь доносом. Ишь, распелась. И Бог у вас не Бог, а свиной рог, и царица-развратница и вся Расея кабак. Одни вы тут на пасеке лебеди белые, непорочные... На золотом крыльце сидите... А может я и без тебя знаю, что Расея - кабак. А где не кабак, ответь? В азиатском королевстве? В Новом свете? В городе Париже?

  Раз вы все - так, я возьму и пойду на войну. Там трубы и порох, камзол с бантами, лошади и пушки! Смотри, убьют меня - глаза выплачешь.

  - Конечно, конечно - поспешно утешала Богородичка, жалела Кавалера, позволила положить голову между своих полных ляжек и сонные кудри, будто виноградие, пропускала между пальцев.

  Дурит, бедняга, со среды считай, а нынче пятница,

  - Вот только войны для тебя, голубь милый, не объявлено. Кругом великое замирение, погодят твои лошади, помолчат пушки. И мои глаза целее будут.

  - А зачем крамолу мне говоришь? Супротив государства? Я не могу слушать. Я присягу давал, я русский дворянин...- невнятно выговорил Кавалер, потянулся было к полупустому кувшину с зельем, но уронил слабую руку на траву.

  Опрокинул кувшин. Медленно вытекло зелье, набормотало сны.

  Богородичка удержала его руки. Печальная собеседница, на всякий шорох оборачивалась. Уже идут за нами? Нет...Послышалось.

  Поживем еще чуть-чуть.

  Так и жили чуть-чуть.

  Сверху на тонкой веточке качаясь, следила за ними птичка-стукачка, желтая иволга, глазок черный перчик, все видела, заглядывала в душу, подмечала мелочи.

  Рабочие пчелы завивали свои танцы над головами нелюбовников. В бело-розовом яблоневом ладане купался истинный полдень, как стеклышки в ладони перекатывался.

  - Дай еще... - потребовал Кавалер - голова поплыла, будто вспыхнула изнутри, как тополиный пух, подожженный кузнечной искрой. Слоистым узором играл в глазах Божий мир, с трудом вернулся в себя Кавалер, пристально, как ребенок, слушал Богородичку и не слышал.

  - Нельзя больше. Сердце заболит. И остановится. Ты потрепи, родненький... ну хоть до завтра. Бог сказал тебе давать, сколько спросишь, а я не хочу. Не могу. Знаешь что - она нагибалась низко щекотала шепотом на ушко:

  - Ты вот что... ты беги отсюда... Не оглядывайся на меня. Все здесь обман. Всё здесь - ловушка.

  - А Бог?- сонным, не своим голосом спрашивал Кавалер.

  - Нет Бога, - колокольным гулом издалека отвечала Богородица.

  - А лебеди?

  - Улетели.

  Богородичка пинком босой ноги откатила пустой кувшин подальше от охмеленного гостя. Дал бы Бог волю - к черту бы сорвала покров и будь что будет. Как собаке намордник нацепили. Опостылело все. Не девка я, а подсадная утка. Крякаю в тростнике, заманиваю селезней на выстрел.

  - Покажи мне лицо, если Бога нет?

  - Не Бог запретил. Я сама.

  - Я тебя знаю?

  - Ты меня знаешь.

  - Хорошо,. - улыбнулся Кавалер так нежно, что Богородичка захотела его в губы лизнуть - но тоска и повседневная тревога пересилили.

  Неделю уже ходил Кавалер опоенным.

  Ни с водки, ни с табаку такого не бывало, как с лебединого меда.

  Что ни утро просыпался в поту. Отталкивал питье и умывание.

  Опоили, обманули, поймали, что мне делать?

  И голова вроде ясна, но кажутся переметные картины, по всем углам чертичто ерошится, моргает усом, кажет кукиши, красными мурашками разбегается по коже, ломит суставы.

  Невзначай звенят насмешливые голоса, синички будто щебечут, о полночи дышат за спиной мертвые пивовары, мучают болотным выдохом, обнимают под одеждой всякий час ледяные руки-оплетуньи. То в жар бросает, то в озноб, ни покоя, ни беспамятства, ни в постели, ни в стогу.

  Тело сухое и пустое изнутри, как соломина, чудится - дунь, так взлетит плоть над крышами без души, никогда наземь не опустится.

  Все дороги кривыми казались, хотел со стола нож взять - а промахивался, хватал ложку.

  Левую сторону с правой путал, карточные масти не различал, позвали бы на похороны, спел бы "Многая лета", позвали бы на свадьбу, затянул бы "Со Святыми упокой".

  Полуслепой от горючей жажды спускался Кавалер на конюшенный двор, на скаку садился в седло, припадал лицом к лошадиной шее, андалузец храпел, чуял: неладное творится с хозяином, но, послушный поводу, вкривь и вкось вытанцовывал Царицынские тропы заново. Не родился такой конь, который от беды человека умчать может - беда всегда впереди на четыре шага огненным колесом катится.

  Крепкий мед ставили на пасеке хитрые медовары.

  Селиваново зелье. Напейся, не облейся. Мир навыворот.

  Что ни день, что ни вечер, не по своей воле приходил опоенный Кавалер к Богородичке. Смотрел исподлобья. Больно проводил ладонью от подбородка до кадыка.

  Говорил одно, будто камень в тинистый омут бухал:

  - Дай.

  Богородичка выносила из подклети зелье, сваренное Марко Здухачом. Двигалась ломано и плоско, как вербная кукла. Ставила зелье на траву, смотрела черными от тоски глазами из прорезей. Молчала.

  Себя забыв, припадал юноша к горлу кувшина, и после трех долгих глотков оседал бескостным сугробом ей под ноги.

  Богородичка, жалея его, окунала платок в колодезное ведро и смачивала алые пятна на скулах Кавалера.

  Втолковывала, как маленькому, сквозь медовую пелену:

  - Не ходи сюда. Не проси мёда. Я не могу тебе отказать, за мной следят. Если проведают, что проговорилась тебе, выгонят... Или зарежут. У лебедей разговор короткий. Ох, дурак-дурачина... Очнись!

  Осекалась на полуслове, застила свет бисерным рукавом, если он вскидывался:

  -Ничего, ничего... Спи.

  Но сегодня не так вышло.

  Видно не допил Кавалер и до срока опомнился. Богородичка думала - спит, как всегда, наклонилась, затаив дыхание, но юноша нашелся - стиснул ее запястья - попалась!

  - Говори!

  - Тшшш.... Что тебе сказать? Здесь повсюду уши.

  Кавалер, хоть и сглатывал от мутной дурноты, хоть и троилось в глазах, прошептал:

  - Отвечай, да или нет. Хоть кивни если да... Ты боишься?

  - Да.

  - Хочешь уйти с пасеки, не пускают?

  - Да.

  - Веришь мне?

  - Нет.

  - Я тоже. Ты вольная?

  - Нет. Я беглая.

  - Вот что. Нового не скажу. Никакой я не прасол. Имени тебе не назову - забоишься. У меня золота, как грязи. Приходи в Навью Деревню, завтра, как солнце сядет. Оденься неприметно, богомолкой или нищенкой. Лицо открой. Не бойся, я зря смотреть не буду. В деревне никто тебя не встретит. Все карлики к вечерне пойдут. Сегодня Иванова дня канун. Я буду ждать у пожарного колодца. Дам тебе денег, сколько хочешь, и поедешь к нам в деревню, в Спасское, я напишу письма, тебя примут, как царицу... Домишко на отшибе есть, выморочный, два года, как ничей, я прикажу, чтобы обставили. Ну обустроишься по первости сама, а я скоро приеду... вольную тебе привезу. Ты из каких будешь?

  - Костромские мы, - призналась Богородичка.

  - Скажешь потом, к чьей фамилии приписана, я выкуплю. Будешь набело жить. Слышишь: я все могу! Хочешь, на Москве, на Рождественке сниму для тебя одной целый етаж с видом и садом? В парче и кружевах будешь щеголять. Сахарную голову лизать.

  Помрачило Кавалера поспешное всемогущество.

  - А каково мне будет в московском саду? - тяжело спросила Богородичка.

  Кавалер приподнялся на локтях, улыбнулся и заврался, как никогда не врал - искренне, будто по книге:

  - В саду воздух чистый. Города не слышно - только разве лошадка от монастыря с хлебной телегой процокает в переулок. Или водовоз бочку прокатит, сронит капли. Ну кобель из подворотни брехнет раз-другой. А потом - большая тишина. Ограда высокая, легкая, с выкрутасами.

  Отовсюду сирень-персючка прет букетами.

  Постель белая, мятый шелк китайский, подушки пышные. Принесет тебе черная арапка черного кофею с белыми сливками на серебре в постелю, окно распахнет. Лежи, прохлаждайся.

  Зеркало тебе выпишу от пола до потолка. Подложка серебряная. Раму золоченую закажу у Шульмана на Таганке, модный багетчик, все у него берут. Платьев будет четыре шкапа. Нет, восемь. Хочешь носи, хочешь бросай.

  Богородичка отшутилась:

  - А что взамен потребуешь? За сирень и зеркало? Говорила мне мамка: не лети ворона, в царские хоромы, барская любовь пуще барского гнева, гнев то высечет, а любовь-то высосет.

  Кавалер обиделся, приобнял Богородичку за плечико. Окаменела баба. Не заметил. Потянулся, как кот, аж тепло и сладко стало от своей щедрости и доброты.

  - Нет, ты все-таки ду-ра. Тебе в руки блага плывут, не зевай, лови подолом, а ты кочевряжишься. Ничего мне от тебя не нужно. Я добрый. На Благовещение приносит холоп в сетке мелочевку - синички, щегольки, воробушки. Одних пущу - лететь, а какие покрасивше - оставлю в клетке. Разве ж я от них работы требую? Милость-то бесплатно творю. Для души.

  - Благовещение прошло. Птицеловы у тебя непроворные. Упустили птицу сквозь пальцы.

  Под сыромятными постолами зашуршала трава.