Духов день - Феликс Максимов

  Кавалера будто ошпарили. Не врет. Права. Единственный из коней, не предназначенный к работе - клеймению не подлежит. Как игрушку купил жеребца старший брат, не для езды или упряжи.

  - Ну и что, - сопротивлялся юноша - Мало ли неклейменых под седлом бегает.

  В запале крикнула Богородичка:

  - Ладно, черт с ним с Царствием Небесным, у него своя игра.

  Но девка эта, беловолоска! Немочь бледная! Волочайка слюнявая. Небось не целка уже, со всем своим карличьим племенем под тынами валялась, да?

  А туда же... клещом впилась, всюду таскается за тобой. А ты и рад, дурак. Она же тебе макушкой до ребер поди не достает, малолетка немалолетняя. И горбата, как хлеб!

  Постыдился бы, Бога гневишь таким союзом. Сколько ей исполнилось?

  - Шестнадцатый год вроде... Каким союзом? Ты что, рехнулась?

  - Шестнадцатый! - желчно повторила Богородичка, не слушая - Вот как. Маленькая сучка до старости щенок. - и схватила Кавалера за ворот сорочки, припала, душная, обдала анисовым пасечным духом, зашлась:

  - Брось ты эту карлу поганую! Брось, брось, брось!

  - Велика фигура да дура! - брезгливо оттолкнул бабу Кавалер. - Прежде думай, что городишь. Еще слово - прикажу засечь!

  - Что? - по-рысьи быстро опомнилась Богородичка, услышав знакомые до оскомины слова. Кавалер сконфузился, да поздно было.

  Женщина отвернулась, сказала тихонько и горько:

  - Строгий ты, прасол. Что там за товар твой батюшка по селам скупает? Лён, пеньку, молоко воронье, масло лампадное? Или душки русские? Эх, ты, охотнорядец погорелый.

  Идем уж, полдень жарит, аж тошнит. Высечешь ты меня. Как же.

  Да не своими руками. Они у тебя к женскому сечению способны разве что в спальне особливыми кнутами. Я и таких людей любила. Я все знаю. Хочешь - секи. А потом продай. Меня задорого продать можно. Я умею стряпать и шить. И воротники плоить, даже кружева у одной барыньки на Ордынке гладила - ни одного узорчика не пожгла. Да и кружева я плести умею сама, не хуже вологодских. Продай меня, хороший мой. А выгоду пропей.

  Дошли до пасеки в тягостном молчании. Богородичка простила обиду, предложила весело:

  - Посидим ладком, молодой? Пообедаем?

  - Нельзя - улыбнулся Кавалер - я голодный, что твой волк. Но прежде вечера не могу. Так уж положено.

  - Мой волк, хоть на минуту, да мой - согласилась Богородичка, хотела потрепать по прядям - уклонился, смеясь.

  - Сколь ни корми, все в лес, да? Ну и беги в свой лес. Потом. Будешь обедать вприглядку.

  Богородичка вынесла на траву зашарканный ковер, миску с зеленью и постным маслом, хлеб и кувшин белого кваса.

  Хлеб ломала руками, угощала все же, несмотря на отказ.

  Отказался - Царствие Небесное не велел хлеб с чужими делить.

  - Так посижу. Погляжу на тебя.

  Богородичка посмеялась без жеманства, легла белая на большую траву, щипала мякиш, водила пальцами по узору ковра, будто по сердцу вела ладонь.

  Кавалер в который раз гадал - хороша ли Богородичка под покровом, или уродлива. А какова бы ни была, тряпьем скрытая, мне, первой красоте московской, не соперница.

  Покров тихонько волновался от дыхания Богородички - вышитый лебедь мирно плескал круглыми крыльями. Надолго повисало молчание - обоим неловко было. Богородичка хлопнула себя по колену, ай, забыла, да вспомнила, быстренько сбегала к себе, вынесла с почестью кувшин обливной с закрытым вощеной холстинкой горлышком.

  Поставила на край ковра, сняла крышку - и так гневным медным медом ударило из скудельного нутра, что сразу собрались у горлышка пчелы, Богородичка посмеивалась, отгоняла папоротниковой лапой докучниц. Болтала впустую, остро глядя глаза в глаза из прорезей:

  - Люблю я Царицыно село. Тихо мне здесь, вольно. Светлица своя, пол дощатый, кошку вот завела. На Трубной площади бухарец кошками торговал, страшно дешево, я на гранатные бусы выменяла, такая красивая, полосатая.

  На Москве все кошек держат, это нынче считается хорошо. Все кошек заводят и чай с яблоками пьют на крылечке. Московское естество: рябиновые дворики, пустыри, яблоньки, купола, кошки... Не хуже чем у людей. Вон и Рузька твоя с котом таскается, как дура.

  А я беру кошчонку с собой под бок спать - она урчит в головах, моется... Знаешь как у меня под боком сладко спится? Ты глаза не отводи... Знать не знаешь, а догадываешься.

  А сейчас бегает где-то кошка, полевок давит, вернется, я тебе ее покажу. Приходи посмотреть. И постеля у меня широкая, хоть пляши. Я люблю одна спать. Никто не жмет, не смердит рыганьем, не давит насильно груди...

  Кавалера разморила тяжкая жара, про кошку и постель прослушал, вымолвил невпопад:

  - Так это нынче говорят - Царицыно село, для форса. А прежде не так называли.

  - Как же? - Богородичка ловко тиснула ржаной ломоть под покровец, надкусила. - Скажи мне, молодой, я нездешняя.

  - Сельцо Черная Грязь, - нехотя ответил Кавалер, - Вот как.

  Хлеб шлепнулся наземь.

  Богородичка вскочила, завизжала:

  - Ай -йй, дура! Сменяла шило на мыло! Черную Грязь на Грязь Черную!

  - Богородичка затопталась, будто на углях, впилась в тряпку белыми пальцами, того гляди сорвет, Кавалер вскочил, поймал девку за просторный рукав, прикрикнул:

  - Ты чего?

  - Пусти добром. Пусти, говорю! - Богородичка извернулась, укусила Кавалера в запястье и бросилась бежать - белая, в россыпь бисерного шитья - будто саваном махнули, едва на бегу пчелиную колоду не снесла.

  Слышно было, как ревет, повторяет оскаленным ртом:

  - Черная, Черная Грязь...

  То ли грязь, то ли мразь - за рыданием и не разобрать.

  Кавалер подул на укус, дернул щекой,

  - Блажная.

  От досады подхватил кувшин, несмотря на запрет, хлебнул до одури. Пить хочется.

  И едва успел сесть.

  Темное облако-кулак придавило сад.

  Красные спирали-крученицы в глазах вспыхнули, обожгло питье горло и грудину и тут же потянуло по новой.

  Впился в кувшин так, что почудилось - треснула обожженная глина. И в Петербурге - городке во дворцах такого не пробовал, и даже не рассказывали о таком и обиняками не намекали.

  Ветер завернул край ковра, растаял пчелиный зуд.

  Вот тебе и посидели ладком.

  Дурной народ бабы, и зачем их родят?

  Ничего, перебесится, помиримся. Поднялся на ноги, хватаясь за тонкие яблонные веточки за солнечные лучики, за честное слово, побрел с пасеки прочь.

  Тело медом наполненное не слушалось и страшная жажда иссушила язык - все бы отдал за новый глоток.

  Что со мной, Господи.

  Гуси-лебеди ударили на весь мир набатными красными крыльями.

  Заголосили...

  Богородичка спряталась за баней, в поганом месте, качалась на корточках, промокшее полотно липло к лицу.

  Утирала жаркое с глаз кулаком, и уже еле слышно, с хохотком твердила:

  - Черная грязь.

  Шестопалая рука сцапала сзади ее мокрый дрожащий рот. Второй вор выступил из лопухов, повел грузинскими очами, задрал сапог сафьяновый бабский на обрубыш бревна.

  Улыбнулся нагло потянул нож из- за голенища, показал лезвие в глаза

  - Тихо.

  Богородичка даже на помощь позвать не смогла так и осела, да получила пинок под копчик. Заозиралась. Чужаки на пасеку заявились... Дело небывалое.

  Шестопалый сплюнул, тиснул обомлевшей девки под нос овальный портрет-миниатюру:

  - С ним была сегодня?

  - Да.

  - Знаешь, чей будет?

  - Нет.

  - Завтра еще придем. Скажешь о нем все, что спросим?

  - Да.

  Сплюнул Шестопалый, отпустил, Тамарка бедрастый, тюремный выродок покуражился, ножиком повертел, но Шестерка его по запястью хлыстом конским вжарил.

  - Хватит. Едем. Старуха ждет.

  Зажмурилась Богородичка, хотела стать маленькой-маленькой, скорчилась в сорняках, готова была не то что покровцем скрыть лицо, но и с головой в жирную земельку закопаться.

  Слушала шаги чужаков. Сбруя звякнула на дороге за забором.

  Поднялись в татарскую нарысь воровские кони-бедовики.

  Белая змейка в желтом ободочке дремала на камушке за банькой, не тревожила ее людская возня, но как пошевелилась испуганная женщина - змейка бесшумно ушла в траву.

  Тут Богородичка бросилась к расстеленному в саду ковру, оправляя на бегу бисерный сарафан, увидела медовый кувшин опорожненный, села на корточки, оглянулась на калитку:

  - Выпил... Ой... дурак. Что же делать теперь...

  Завыла бы, да глядели на нее служки Бога Кондрата и шустрые обсыпанные веснушками кукушечки-девочки.

  Богородичка помахала им рукой. Схватила кувшин, ввалилась к себе в светелку, прижала сосуд опорожненный к животу нерожавшему.

  А в висках жилки бились тик да так.

  Все неладно. Все не так.

27. Сговор.

  ..Как светил да светил месяц во полуночи, светил в половину. Как скакал да скакал лихой молодец без верной дружины. А гнались да гнались за молодцом ветры полевые;

  А горят да горят по всем по дороженькам костры стражевые. Уж свистят да свистят в уши молодцу про его разбои. Уж следят да следят молодца царские разъезды. Кто последним придет, станет первым...