Хлебушко-батюшка - Александр Александрович Игошев

из-за облаков. Придя домой, Ерофей прикорнул на часок. И не спал толком. Крутились обрывки мыслей, тревожно щемило сердце, надсадно болела рука. Забылся на минуту, открыл глаза — в окно из-за облака радужно било солнце, вскочил, выглянул: земля парила, по прижухлой траве живуче пробивалась зелень, через проселок с дороги доносился рев машин. Они прошли, разбрызгивая по палисадам начавшую густеть грязь.

Завтракать? Некогда. Быстрей в контору и на ток. Убежал. Дорогой, поглядывая вокруг, вспомнил, как ночью работали люди, спасая зерно. Чувствовал, что не может приказать сейчас — грузить этот хлеб и везти на элеватор. А что везти? Поступлений с поля нет, теперь жди, пока подсохнет. Вот и еще потерян день… Как все это объяснить Василию Павловичу? Получилась промашка? Дал слово, а на поверку вышло — кишка тонка? Ерофей от света, как от боли, щурил глаза, невидяще глядел через улицу, через дома на дальний, освещенный солнцем склон увала — там по рыжему жнивью бродили тени, поднимался к небу золотистый парок.

VIII

Сзади, с тока, доносился стукоток. Шумело, как вода на перекатах, зерно. Равномерно похлопывали крылья ветродуев. Басовито врывался в вечернюю тишину гул ВИМа. Прохор остановился, закуривая, повернулся спиной к прохладе, ползущей с востока, — огонек спички выхватил из темноты округлый выступ скулы, устало прижмуренный глаз; бровь поднялась, изогнулась. Прикурил, выпустил первую затяжку, посмотрел туда, откуда доносился шум, послушал: только что был там, все обошел, кажется, ночь можно будет провести спокойно.

За неяркими огнями тока, за бугром тухла полоска зари. Сразу над ней — темное небо, чем выше, тем чаще звезды. Прохор зашагал не торопясь… Перед вечером позвонили из района. Валюшка протянула ему трубку:

— Завтра вызывают на бюро.

Он подумал: «Начинается…»

Доброго ждать ему нечего. Трактор на отвозку зерна он так и не выделил: самое время пахать раннюю зябь. В прошлом году вспахал рано, прикатал, выровнял — вон какой вымахал хлебушко. Машина так и не возила хлеб на элеватор.

Прохор пыхнул папироской — посыпались искры. Вдруг почувствовал смертельную усталость не оттого, что устал, а оттого, что завтра его опять будут ругать. Он качнулся, взялся рукой за стояк. Завтра приведут в пример Сукманова. Скажут: надо было идти на жертвы. Прохор притушил сапогом папироску, положил руки на колени. Идти на жертвы… А если можно без них? Выполнить план, засыпать семена, выдать хлеб колхозникам; все, что сверх того — на элеватор. Без крика, без шума, без надрыва.

Встал, раздумывая — куда идти, повернул к конторе. Мысли теснились в голове, приступали одна за другой, горячили его.

В прошлом году как спорил — не надо распахивать дальний луг за толокой, хорош на нем родится пырей — сколько всегда там ставили стогов! Место высокое, открытое всем ветрам; весной сбежит вода, в ветреные летние дни выдует верхний слой; не будет от распашки никакого проку, один только вред. Как ни доказывал, не послушали. Нашумели: «Паши! Расширяй посевные площади! Этот луг — твоя целина. А кормовую базу укрепляй за счет кукурузы и свеклы». Укрепил… Кукуруза не удалась. Свекла хороша, когда есть сено; а распаханный луг оплешивел — ни травы, ни хлеба. Возил нынче туда Василия Павловича: «Вот — глядите». Посмотрел, усмехнулся: «Вижу. Земля тут ни при чем. Виноват хозяин». Нашел козла отпущения… Прохор глянул исподлобья на мигнувшее из-за плетня освещенное окошко, нахмурился. «Положим — хозяин виноват: с вами согласился. Положим, плох хозяин. Но вы дайте ему хозяйновать, не опекайте его на каждом шагу. Сколько лет твердим: планирование снизу. А где оно? Придешь со своим планом, а в управление контрольные цифры сверху — садись, поправляй… Пока речи да разговоры, все гладко, все как надо, а станут утверждать план, распишут все по пунктикам, и попробуй не выполнить хоть одно „указание“».

Прохор разволновался, достал новую папиросу, сунул ее в рот, долго чиркал по коробку спичками, они стреляли, трещали, ломались, но не горели. Он шел, думал: «Управленцам что, где можно и схитрить, им не пахать, не сеять, бумага все вытерпит. А ты тут попробуй схитри — с глазу на глаз с землей. Ее не обманешь, она как баба — с ласковым ласковая, что в нее положишь, то и возьмешь».

Подошел к конторе. Ступив на крыльцо, постоял, не решаясь зайти. Валюшка сидела, низко склонясь над столом, писала. Глаза в тени, щеки круглы и румяны. Припухлые девчоночьи губы шевелились тихонько. Полной грудью навалилась на стол. Валя, Валечка, Валюша. Так она хорошела с каждым днем. Она повернулась к нему, хотела встать навстречу — и осталась на месте, заалелась. Вот и еще для него — боль…

Он прошел в кабинет, зажег лампу, пошарил по столу глазами — заведующий током должен был принести квитанции, — нашел их, придвинул к столу табурет, тяжело опустился. Прислушался — за дверью будто никого и не было. Тихо-тихо там. Что-нибудь случилось? Он вздернул брови и вдруг понял: Валюшка тоже слушает, что он делает…

Утром мать сказала ему:

— Агрономшу твою видела.

— Ну и что? — Он даже не поднял глаз — читал вчерашние газеты.

— Красивая.

— Мне-то что до этого?

— Как что? Бабы говорят, ты все с ней да с ней… Не отходит она от тебя.

Прохор оторвался от газеты, смутился. Но тут же поборол свое смущение.

— Я езжу с ней по делу, мама.

— А это не дело, то, что я тебе говорю?

Прохор встал. Он и не думал как-то, нравится ли ему Надежда Сергеевна. Красота ее была яркой. И то, что мать заговорила о ней, было неприятно, будто где-то в думках своих уже соединила его с агрономшей.

В глазах его наливался гнев; дрожали веки, подпрыгивали белесо выгоревшие на солнце ресницы. Он хлопнул дверью и ушел.

В завозне сам оседлал бегунка. Застоявшийся конь косил на него большим глазом, беспокойно, в ожидании бега, переступал с ноги на ногу. Прохор вскочил в седло, пустил бегунка вскачь. Скоро оба они, и всадник и конь, обожженные бьющим навстречу свежим утренним холодком, успокоились. Прохор натянул поводья. Цоканье копыт все тише, все глуше — и смолкло. Он неподвижно застыл в седле. На дороге густым слоем лежала пыль. Трава была прохладной. Вдалеке на востоке заря поджигала облака; они таяли, как угли, не разгораясь. Из ближнего ложка пахнуло прелью донника; стог сена неподалеку за травянистой межой источал терпкий запах. Прохор, наклонясь, прыгнул с седла, отвел коня на зеленую отаву, стреножил и с наслаждением привалился к стожку. Отчего-то захотелось вдруг