Хлебушко-батюшка - Александр Александрович Игошев

— Ты где прохлаждаешься? Давай, жми. Там комбайн встал. Слышишь? Зерно ссыпать ему некуда.

Шофер, высунув голову в окошко, спросил:

— А когда на элеватор?

Он слышал на току сердитое приказанье Василия Павловича. Прохор энергично махнул рукой:

— Никаких элеваторов! Ты нынче возишь зерно от комбайна. Крутись живей!

Медноскулое лицо шофера мелькнуло в окне кабины и скрылось. Заскрежетали шестеренки в коробке передач. Машина сорвалась с места и по полю, по глухо роптавшей стерне сумасшедше понеслась к комбайну.

— Вот так-то лучше, — проговорил Прохор скорее себе, чем агроному.

Надежда Сергеевна уставилась на него широко открытыми глазами, кивнула вслед грузовику:

— Это тот, который должен пойти с зерном на элеватор?

— Тот самый.

— Значит, указанье Василия Павловича побоку?

— Пока я тут хозяин. Вот когда поставят его…

— А ты смел. — Надежда Сергеевна впервые назвала его на «ты», по-свойски; сощурилась; ясные в прищуре глаза враз пыхнули бездымными веселыми огоньками.

— Будешь тут смел, — пробурчал он. — У меня нет другого выхода. Что лучше — потерять хлеб и голову с плеч или одну только голову? Выбор небогатый, но все-таки выбор. Уж лучше долой голову с плеч. Пускай снимают с председателей, зато хлеб останется цел. А вывезти на элеватор — вывезем и потом. Тут она и вся, моя простая арифметика.

…Вчера Прохор оставил на полевом стане второй бригады коня, решил пеши завернуть на бахчи. По пути у озерка остановился, снял с запотевшей головы фуражку, наклонясь, раздвинул осоку, зачерпнул пригоршню воды, плеснул в разгоряченное лицо. Вода освежала. Фыркая, он бросал и бросал ее на щеки, за расстегнутый ворот, смочил волосы; вода текла по шее, по спине, по груди — только покрякивал. Сейчас бы, сняв пропылившуюся куртку и сапоги, бултыхнуться в озеро. Он окинул взглядом спокойную гладь, вздохнув, поднялся. Нахлобучил пропахшую потом фуражку, вытащил из заболотившегося закрайка сапоги, выбравшись на тропинку, зашагал вкось.

Тропа, петляя, ползла на гребень увала. На солнцепеке по солонцам, реденькая, кудрявилась трава. На бурых обнаженных плешинах потрескалась земля. Прохор шел словно по пеклу, щуря глаза от нестерпимой жары. Сердце билось неровно. Не доходя до гребня, он встал, как заморенная лошадь. Внизу по равнине от синего озера до излучины Актуя стелились поля. У излучины, едва не задевавшей круглым краем горизонт, всплески зелени, и в ней, как игрушечные, красные и серые, крыши домов. Он глядел, не мигая, — глаза притихшие, рот приоткрыт. В горле точно пересохло — перехватило дыхание. Близкое, кровное, столько раз виденное… Он шире открыл глаза, свет густо хлынул в них, и все осветилось этим светом: и небо, и поля, и маленькие, в зарослях зелени, дома.

Он вдруг понял, какими открылись эти места пришедшему на вольные эти земли первому из рода Кленовых, пустившему корни в здешних краях. Потянуло полынковой горечью — Прохор словно услышал вздох родича за своей спиной. Весь род Кленовых был тут за ним. Все крепкие, плотно сбитые, обильно полившие потом и кровью эту землю. А с этой силой — попробуй тронь его.

Прохор в два прыжка одолел подъем. В лицо ему дохнул ветер. Вдоль увала за дорогой начиналось поле пшеницы — ветер принес оттуда теплый запах созревшего зерна. Он сорвал колос, размял, дунул — отвеяв мякину, попробовал на зуб зерно. Твердое. Вот и еще подошло поле.

На низеньком песчаном откосе ему открылся шалаш. Высокая трава на закрайках примята; за ней вдоль косогора, притомясь, застыли полосатые арбузы. Из шалаша выглянуло заплывшее лицо. Баштанный сторож Кузьма узнал Прохора, вылез, засуетился.

— Жара. Сухмень. Ну и пекет, прости господи… Ты седай вот туточки в тень, а я счас кавуна спроворю. — Кузьма сбегал на откос, выбрал арбуз, сдавливая его ладонями, прижал к уху, послушал. — Добрый вымахал, чертяка. — Достал нож, всадил, по корке с хрустом пошли трещины; отрезав ломоть, протянул председателю. — Хороша справа. Такую бы, да домовитому хозяину.

— А мы с тобой — плохие?

— Э-э, ты меня на слове не лови!

Кузьма погрозил пальцем, прилег в тени.

Огладывая корку, Прохор опять спросил:

— Это почему же мы плохие хозяева?

Кузьма вскинул ожившие глаза, они коротко блеснули.

— Хи-ите-ер ты, председатель. Хочешь мои думки повыведать. Только и мы с умом. Кой-чему научены.

— Чему же?

— Всему. — Кузьма подмигнул: что, мол, съел? Нас на кривой не объедешь: сколько хошь могу ходить вокруг да около.

— И молчать научены?

Кузьма посерьезнел.

— Само собой, — выдохнул единым духом. — Бывалоча, скажет наш тогдашней пред: сей. Видишь — в поле грязь по колено, земля мажется, как кисель, хоть хлебай ее ложкой. Сеешь. Молчишь да сеешь. Я вот счас вроде на покое. Времени у меня — за день конем не объедешь, лежишь в шалаше и думаешь: много грехов накопил я перед землей. Рази на своем поле я так бы пахал и сеял? Да ни в жисть!

— Чего ж ты грешил?

— Попробуй откажись. У-ка-за-ни-е. А ты будто не знаешь? — Кузьма хитро глянул на председателя. — Будто сам не такой. Кукурузу сеешь по указке? Сеешь, да еще как. Посеешь и бежишь докладать. А второй план нынче? Ты его повыдумал? Молчишь… грешник… До чего нонечи народ жидковат. Я вот отца твоего помню, царство ему небесное, — Кузьма хотел было покреститься, да вспомнил, что отец Прохора не верил ни в бога, ни в черта. — Во были люди. Он да Петька Шкаев, возвернувшись после гражданской, стали у нас заводилами. Петьку потом взяли в район. А он как был, так и остался Петькой. Это нынче мода пошла: приедет секретарь — к нему запросто и не подойдешь. А Петька все к нам, все к нам. Отец твой стал у нас коноводить. Крепким хозяином был. Не давал землю в обиду, умно, по-хрестьянски хозяйновал.

И в тени донимала жара. Вдалеке над полями реяло марево. Сторожа клонило ко сну. Кузьма примолк, полулежа отмахивался от мух, которые облепили корки арбуза, садились на лицо, щекоча. Время от времени он бормотал: «Вот прилипли, проклятые!» Прохор, сморясь, глядел на горизонт. Отец… Словно сквозь сон — его широкое лицо. И уже будто въявь увидел Прохор его большие узловатые руки. Маленький Прошка часто прибегал в колхозную контору. Садились на дрожки, вместе ехали в поля. Отец, держа в руках вожжи, глядел на разлив хлебов. Прохор и сейчас помнит этот взгляд, ровный, уверенный — взгляд хозяина. Ему самому было спокойно и радостно за отцовой спиной, медленно уплывали назад поля, из-за плотной стены хлебов доносился стрекот