Хлебушко-батюшка - Александр Александрович Игошев

Славка притих, отвернулся, шумнул для порядка на кого-то другого; на Дарью и ее руки глянул искоса, ничего не сказал. Прохор подошел к Дарье.

— Помочь?

— Спасибо, сынок.

Он глянул на ее руки, и ему стало почему-то грустно. Он давно знал Дарью. В войну был мальчишкой, а она уже работала. И руки у нее были такие же коричневые, с припухшими от работы пальцами. Потом он стал трактористом, а она ходила в поле — жгла пожнивные остатки, и насыпала в сеялку семена, и полола, и стояла с наглухо закутанным лицом на копнителе. Лицо можно закрыть, а руки — чем их закроешь, и на них летела пыль, и кололо их соломой, и некогда было отмыть и дать им отдышку. Годы шли, а она была все такой же. И никто не замечал, старела она или нет, и все звали ее теткой Дарьей, хотя за домом в лопухах уже который год ползали ее внучата… «Хлебушко-батюшка», — голос ее прозвенел с такой теплотой, что Прохор задышал часто-часто, словно обжигаясь, и все сдерживал в себе что-то рвавшееся наружу, и, сдержав, отошел. Увидев подъезжающую машину и выглядывающего из нее Костю Панченкова, он сел на коня, заехал за амбары и припустил на бахчи. «Там не сыщут…»

На бахчах было тихо. От угасавшего костерка дымок уходил в высокое небо. Привядшая трава склонилась к земле, на ней тихо и прозрачно светилась паутина. Прохор расседлал Гнедка, спутал ему ноги и, сняв узду, ударил по круглому заду. Конь, обиженно махнув хвостом, упрыгал за бахчи; там под взгорочком зеленела отава, он наклонился, припал мордой к ней. Прохор стоял, вслушиваясь: как-то по-особенному тихо и грустно звучала кругом осень — была она негромкая и все-таки звенела тонко и чисто. Прохор душой слышал ее унывный, но не утомляющий душу звон.

Тропинка от бахчей вела вниз. Заросший камышами ручей невидимо струился к Актую. Его было чуть слышно — и все-таки слышно. Пустое поле рядом, широкое, посветлевшее, словно остриженное, с поднявшейся торчком желтой стерней, хранило следы недавних работ. Казалось, вот-вот раздастся выхлоп комбайна, повеет дымком и на хедере в сегментах отчаянно вжикнет нож. Прохор шел не торопясь; ни о чем не хотелось думать, только идти, и глядеть, и слушать, и слышать сквозь подошвы сапог приятную прохладу осенней выстывающей земли.

Солнце зашло за облака; оно не грело, но и холодно еще не было, кругом разливалась прохлада, не утренняя, резкая и острая, пробирающая до костей, а мягкая и задумчивая, та, которая бывает лишь осенью, когда тепло уже на изломе, а холода еще не пришли. Прохор шагал, любуясь, наслаждаясь и грустя о чем-то, может, о том, что и он скоро состарится вот так же незаметно, как Дарья, но это его не очень беспокоило; шаги его были задумчивы и не скоры, а ушел он уже далеко; уже и ручей, выскочив из камыша, бежал меж кустов, и берега стали круче, кусты гуще, тропинка поднялась выше, и впереди блеснула река.

Блеск воды тоже был неярким, и цвет ее был не синим, а каким-то слегка подсиненным. Далеко вперед в реку врезалась песчаная коса. Противоположный берег темнел, обрывистый и крутой, и на нем полосками виднелись породы. Там, где коса кончалась и росли кусты ивняка, сидел Кузьма в оборванной фуфайке и удил рыбу. Вода в заливчике стояла неподвижно, рыба приходила сюда отдыхать и брала редко, но Кузьма сидел торчком, изредка поглаживая схваченную судорогой ногу и не отводя глаз от прикипевших на месте поплавков.

— Помощники не нужны?

Кузьма оглянулся, шутки не принял, махнул рукой и шикнул: рыбу напугаешь, мол, сказал шепотом:

— Пришел, так садись.

Прохор сел, достал папиросы:

— Закурим, что ли?

Кузьма придвинулся к нему, глаза его отмягчели, стали добрее.

— Ладно уж, давай. — И, мусля папиросу, глянув на поплавки, словно еще надеясь на что-то, беззлобно выругался: — Не клюет, язви ее в душу. С дообедья сижу, и хоть бы одна взяла. Всю приманку стравил.

— Можно мне?

— Бери. Вон ту, крайнюю, — великодушно согласился Кузьма. — Коль рука легкая, рыба и без приманки пойдет. Говорят, настоящий рыбак должон головы рыбные есть, чтобы, значит, ума ихнего набраться. А я их коту травлю.

Прохор сел к крайней удочке, без поплавка, приладился, застыл, не сводя глаз с лески; потом ему надоело смотреть в одну точку, он глянул вбок на кусты ивняка; узкие красные листья сыпались в воду; он услышал дальний, приглушенный расстоянием гул — словно где-то все цедили и цедили серебро, мелкие монетки сыпались, позванивая; вода все бежала и бежала через камень, булькая, и он лишь догадался, что это не серебро, а вода. Докурив папироску, он ткнул окурок в вязкую супесь, посидел, привыкая к свежему воздуху; тонко и пряно запахло увядшей травой. Звуки, запахи, краски обступали его; он отдавался природе без раздумья; на мгновенье мелькнула мысль: надо браться за дело, Костя там ждет его, но тут же все его существо возмутилось: что, он не имеет права отдохнуть? И мысль откатила и больше не приходила. Как сквозь сон, он слышал стариковскую воркотню — Кузьму вдруг прорвало многословье:

— …прихожу без рыбы. Бабка ругается, а я, значится, молчу. Утром иду опять. Люблю сидеть…

Прохор слушал и не слушал, воркотня старика не задевала его; ему было славно и покойно; ничего ему было не надо; он не узнавал себя — такой был покой на душе. И никого не было вокруг — сторож не в счет. Он да река; он да ива, по-бабьи склонившаяся к журчащей воде… Очнулся он от шепота, громкого как крик:

— Тяни, тяни! Клюет…

Прохор дернул, полосатый окунек пролетел метра два вслед за крючком, но у самого берега шлепнулся в воду.

— Сорвался, язви тя… — Старик громко сплюнул и зло посмотрел на председателя. — Теперя не жди клева.

Он ждал, что Прохор уйдет, и все поглядывал недружелюбно — глазки стали маленькими и колючими, движения мелкими и резкими, но председатель не уходил, и сторож, нахохлившись, затих и больше не оглядывался.

Клев начался после захода солнца. Кузьма и Прохор быстро натаскали ведерко окуней. У сторожа от добродушия лицо стало шире; в глазах загорелись зеленоватые огоньки; забрасывая удочку, он поводил плечами; руки двигались споро и мягко; потирая ладонь о ладонь и поминутно оглядываясь на председателя, он приговаривал:

— Во идут так идут. Навалом. Ты, паря, не жадничай. Всех не переловишь. Надо и