Государево кабацкое дело. Очерки питейной политики и традиций в России - Игорь Владимирович Курукин

В этих условиях она становилась поистине необходимым универсальным средством для пополнения казны: «5 миллиардов мы имеем доходу от водки — или 17 % всех доходных поступлений. Давно мы простую водку назвали пшеничной и давно вы вместо написанных 40° пьете 38°» — разъяснял в узком кругу суть «новой линии» в питейном вопросе высокопоставленный чиновник Наркомата финансов в 1932 г.{527} А вот что видел в знаменитом Елисеевском гастрономе рядовой москвич летом 1930 г.:«В отделе рыбном до недавнего времени торговали папиросами; теперь — пусто. В большом отделе фруктов теперь «весенний базар цветов». В отделе кондитерском детские игрушки и изредка немного сквернейших конфет. В парфюмерном — одеколон, но нет мыла. Торгует один винный, ибо в колбасном изредка жареная птица по 6 руб. за кило. И только в задней комнате торгуют по карточкам хлебом, сахаром, когда он есть»{528}.

В лихие годы стремительного наступления на крестьянство и разрушения старого сельского уклада в деревне наступил настоящий голод. Хлеб из колхозов выгребался в качестве обязательных поставок, а промышленные товары не поступали, т. к. государственная система снабжения была ориентирована на обеспечение прежде всего тех социальных групп, которые прямо поддерживали режим и обеспечивали успех индустриализации. В ответ на пустые полки сельских магазинов появились листовки. В одной из них, стилизованной под народную поэзию, крестьянин жаловался:

«Ты устань-проснись, Владимир,

встань-проснись, Ильич.

Посмотри-ка на невзгоду, какова лежит,

Какова легла на шею крестьянина-середняка

В кооперации товару совершенно нет для нас.

Кроме спичек и бумаги, табаку, конфект,

Нет ни сахару, ни масла; нет ни ситца, ни сукна,

Загрузила всю Россию водочка одна»{529}.

В провинции, впрочем, порой даже водки не хватало. Выездная комиссия Наркомата снабжения во главе с А. И. Микояном весной 1932 г. оценила положение с продовольствием в Мурманске как «очень плохое» и зафиксировала жалобы жителей на подвоз спиртного раз в 10 дней, следствием чего были давки, приводившие в итоге к десяткам раненых. Стараниями комиссии торговля сделалась более регулярной. Бесперебойно торговали водкой лишь в закрытых распределителях для «ответработников» и Торгсинах, где отоваривались сдатчики драгоценных металлов и произведений искусства{530}.

На провал трезвенной кампании 1928–1931 гг. оказала влияние не только прямолинейная сталинская политика. Не стоит упрощать проблему, как это делали недавно наши трезвенные издания, сводя ее к политической ошибке Сталина и злой воле окопавшихся в Наркомате финансов царских чиновников, которые-де и убеди — ли советское руководство вновь ввести государственную монополию на спиртное{531}.

Отказ от нэповского курса и форсированная перестройка экономики вызвали колоссальные социальные сдвиги и потрясения, которые, в свою очередь, оказали существенное влияние на уровень потребления алкоголя в стране. Окончательная отмена частной собственности, уничтожение «эксплуататоров» и «контрреволюционеров» (буржуазии, духовенства, казачества, офицерства, дворянства, купечества) стремительно разрушали сложившуюся социальную структуру. Общая численность рабочих выросла с 9 млн. человек в 1928 г. до 23 млн. человек в 1940 г.; число специалистов — с 500 тыс. до 2,5 млн. человек, т. е. появились массовые профессии индустриальных работников современного типа. Урбанизация почти в 2 раза (с 18 % до 32 %) увеличила население городов за счет миллионов выходцев из деревни, где в ходе коллективизации миллионы крестьян были в буквальном смысле выбиты из привычного уклада жизни или вообще оказались сосланы в отдаленные районы страны.

Уже с конца 20-х гг. население городов ежегодно увеличивалось на 2–2,5 млн. человек; стройки новой пятилетки добровольно или принудительно поглощали все новые «контингенты» вчерашних крестьян, не приобщая их, естественно, за столь короткий срок к качественно новой культуре. Старые центры, новостройки и рабочие поселки обрастали бараками, общежитиями, «балками» и прочими крайне неблагоустроенными жилищными скоплениями при минимальном развитии городской инфраструктуры, способной «переварить» или, как выражались в те годы, «окультурить» массы неквалифицированных новоселов. Рывок 20 — 30-х гг. порождал в социальной сфере те же последствия, что и «первая индустриализация» второй половины XIX — начала XX века, только в большем размере, учитывая скорость и размах преобразований.

Разрушение традиционного деревенского уклада жизни и массовая миграция в значительной степени способствовали появлению нового горожанина: как правило, с низким уровнем образования, не слишком сложными запросами и еще более низкой культурой бытового поведения, т. е. того самого «питуха», для которого выпивка становилась обыденным делом. Даже несомненные сами по себе достижения имели оборотную сторону: сокращение рабочего дня, известное уменьшение доли домашнего труда в связи с развитием коммунального хозяйства порождали непривычную для многих проблему свободного времени{532}. Что могли предложить в этом смысле городская окраина или новый рабочий поселок? К перечисленному можно добавить и появление выросшего за десятилетие Советской власти молодого поколения, настроенного на борьбу с «опиумом народа» — религией с ее проповедями о воздержании и идейно ориентированного на «рабоче-крестьянский» тип поведения.

В какой-то степени преобразования той поры созвучны петровским реформам. Глубокий переворот в наиболее консервативной бытовой сфере с полной отменой «сверху» традиционных ценностей не мог не вызвать в обществе (весьма неоднородном по своему социокультурному уровню), кроме отнюдь не выдуманного революционного энтузиазма, еще и глубочайшее потрясение, кризис казавшихся незыблемыми моральных устоев. Советская власть не только, подобно Петру I, изменила одежду, знаковую систему, манеры поведения, но «отменила» даже Бога и — временно — семидневную неделю!

В то время людей старого воспитания удивляло стремительное изменение бытовой культуры, в том числе и на почве эмансипации: «Появился новый тип советской дамы, тип более сознательный, отбросивший старые предрассудки, не то что пить вино, а и самогон почал трескать, и не рюмками, а чашками, почти наравне с мужчинами… До революции это и во сне не снилось, а показаться пьяным порядочной девушке или даже даме было большим хамством для человека из общества. Предстать в пьяном виде можно было нам разве лишь перед проституткой или кокоткой», — так воспринимался советский «бомонд» уже известным нам по предыдущим главам, а ныне бывшим князем и лейб-кирасиром В. С. Трубецким{533}.

Ситуация XX столетия по сравнению с первой четвертью XVIII века была в некотором смысле даже хуже: новая элита, в отличие от петровской, не имела за собой родовых служебно-культурных традиций и после массовых чисток и репрессий 30-х г. потеряла почти всю настоящую интеллигенцию. В итоге она становилась все более «серой» по своему культурно-образовательному уровню — начиная от Политбюро и кончая начальниками районного масштаба. К тому же пролетарское пуританство первых лет советской власти к 30-м годам сменяется системой иерархических привилегий для новой «знати».

Пример подавали вожди. На склоне лет В. М. Молотов вспоминал, что сам