Плачь, Маргарита - Елена Съянова

— Грета, как ты думаешь, если я спрошу Роберта, мне очень нужно спросить… Это удобно? — не глядя на нее, скороговоркой произнесла Ангелика.

Маргарита пожала плечами. Гели исчезла и возвратилась через пять минут.

— Я спросила, — отчиталась она. — Мне очень нужно было… о Карин. Он еще не спит.

Не раздевался даже. Когда я вошла, он стоял у окна.

— Зачем ты мне это говоришь? — спросила Маргарита.

— Чтобы ты знала, что он не спит. Но он… не придет. Ты сама знаешь.

— Значит, он не любит меня…

— Ничего это не значит! Нет, послушай! — вскрикнула она, делая такое движение, как будто хотела зажать подруге рот. — Послушай, пожалуйста! Ты знакома с ним только три месяца, а я — пять лет! Женщины всегда за ним бегали, и он никогда с ними не церемонился…

— Перестань! Я не хочу…

— Грета, он ни с кем не вел себя так, как с тобой! Думаешь, он их всех любил? Он тебя любит! Ты сама говорила мне, что нужно быть последовательной… — Гели ясно видела, что лицо Греты пылает, и прикусила язык, испугавшись, что, по глупости своей, сказала что-то страшное.

— Ты хочешь сказать, что если я сделала первый шаг, то никто не удивится, если я сделаю и второй? — Голос подруги звучал даже насмешливо.

— Ты сама говорила, что есть только любовь, что только она имеет значение!

Маргарита долго молчала. Ее щеки постепенно перестали гореть; на лице появилось спокойное выраженье.

— Да, ты права. Все остальное бессмысленно. И я уже сделала первый шаг. И очень хочу быть с ним сейчас. Но я не могу, Гели, я не могу. Я ханжа?

— Нет, нет! Ты просто…

— Не люблю? Я не люблю Роберта?

— Да нет же! Ты, ты… — Вмиг горячая волна поднялась к самому горлу и плеснула в глаза. Гели точно ослепла на несколько мгновений.

Мир, которого она так стыдилась, на этот миг перестал существовать, хотя остались боль, стыд и опыт, который она изо всех сил стремилась изгнать из себя. — Ты настоящая! А вот я… я могла бы. Да, я могла пойти сейчас к Роберту. Ты не ослышалась. Я тоже этого хочу. Он мне очень нравится. Я бы хотела… сделать ему приятно. И я бы хотела… испытать с ним то, что я уже испытала до него. С ним я испытала бы это сильней…

— А Вальтер? — ужаснулась Маргарита.

— С Вальтером — я, как ты! Я люблю его. С ним и я настоящая. Боже мой! Ты же не понимаешь меня! Как объяснить? Я бы… могла пойти и к твоему брату. Он мне тоже нравится. И я то же испытала бы с ним… Я так хочу этого, хочу почти каждую ночь, хочу почти всегда, когда вижу того, кто мне нравится.

— Господи, Гели, а Вальтер? Ведь он узнает…

— Что? Я ведь еще не женщина. Да если бы я и была ею, разве я бы стыдилась себя? Но я… ничто, кусок грязи. Я зверь! Я устала жить с этим внутри себя. Я люблю Вальтера. Я бы умерла, если б не чувствовала, что с ним я избавлюсь от этого ужаса, с ним я… — Она разрыдалась.

Маргарита стояла рядом, потрясенная, сжавшись от болезненного недоумения. «Кто сделал с ней такое? Как? — колотилось в висках. — Кто этот негодяй?»

В полуоткрытую дверь тихо постучали. Грета еще больше ужаснулась, увидев на пороге Роберта. Она выскочила к нему, захлопнула дверь, прижалась к ней спиною.

— Извини, так получилось. — Он был явно раздосадован. — Я вышел покурить и услышал о звере… Это из-за того разговора, который…

— Нет!

— Может быть, мне…

— Нет! Нет!

Он слегка встряхнул ее за плечи.

— Успокойся, ты дрожишь. О чем вы говорили?

Он подвел ее к дивану и усадил.

— Грета, ты мне доверяешь?

— Да.

— Скажи, о чем вы говорили.

— Я… не могу.

— Хорошо, я помогу тебе. Она в чем-то тебе призналась. В чем-то таком, чего стыдится и что ее пугает?

Маргарита опустила глаза.

— Но это… не то, о чем ты думаешь.

— Она любовница Вальтера?

— Нет.

— Так Кто-то другой? Грета, если бы здесь был твой отец, ты сказала бы ему?

— Никогда!

— А матери?

— Не знаю. Может быть.

— Но здесь только я, а ты сама хотела, чтобы я помог Ангелике. И ты сказала, что доверяешь мне.

— Я ничего тебе не скажу.

«Ясно, был кто-то другой, — решил Роберт, — и девчонка боится признаться реалисту, который считает ее чистым ангелом. Обычная история. И кто этот другой, тоже, кажется, ясно».

— Послушай меня, девочка. — Он обнял ее. — Как бы ни был нелеп и неприятен подобный разговор между нами, мы все-таки его закончим. Мне сорок один год. У меня дочь. Если бы когда-нибудь она оказалась в ситуации, о которой я догадываюсь, то я дал бы ей такой совет: попытаться снова довериться тому, кому она однажды уже доверилась. Если, конечно, он не предал ее. А ведь он ее не предал? И если он любит. А он любит. Это очень важно для судьбы девушки — остаться с тем, кто был у нее первым. Весь опыт человечества…

Что-то тихонько зашуршало. На темном ковре появилась и медленно увеличилась полоска света. Гели вышла из спальни и сделала к ним несколько шагов. Минуту назад, услышав голос Роберта, она поняла, что разговор о ней и что Маргарита не сумеет высказать то, чего сама не понимает. И она подумала, что сказать «это» сейчас — может быть, ее единственный шанс. Собственно говоря, «это» уже было сказано — и смертельный стыд вышел из нее, растворился в сонном тепле спальни, теперь он следовал за нею в гостиную, но на расстоянии. На какое-то мгновенье она представила в гостиной Рудольфа и испытала облегчение оттого, что признание сделает не ему.

— Грета, позволь мне поговорить с Робертом, — произнесла она так спокойно, точно просила о незначащем пустяке.

Их разговор не затянулся.

Опытный Лей понял все с первых же слов Ангелики и, щадя ее, быстро перевел беседу на ситуацию в Берлине. При этом он не переставая ругался про себя последними словами. Такого обилия брани объект негодования Лея никогда не удостаивался даже из уст коммунистов или последователей сионских мудрецов.

Прежде Лей никогда не оценивал своих соратников с точки зрения их мужских достоинств. В партии за последние годы гомосексуализм сделался едва ли не модой, и Роберту, чтобы не испытывать брезгливости, было достаточно того, что тот или иной из его товарищей до сих пор обходится без клички вроде «фройлейн Анна» или «черная Марта». Но то, что он услышал об уважаемом фюрере, привело его в бешенство. «Каким же мудаком нужно быть, чтобы такое творить с девчонкой!» — не мог успокоиться Роберт, выкуривая сигарету за сигаретой. После двадцатидневного терапевтического курса в лагере СС он был уверен, что привел свои нервы в порядок и теперь вряд ли что выбьет его из колеи, но вот поди ж ты!

Так или иначе, а обещание повлиять на Ангелику Лей выполнил… с прямо противоположным результатом: сделал для себя однозначный вывод, что дядю к племяннице близко нельзя подпускать, если, конечно, не имеешь намеренья очень скоро отправить девушку в сумасшедший дом.

Уже перед рассветом, улегшись подремать на пару часов, он успел разозлиться и на себя — какого черта ты добивался этой откровенности? Получил!

Утром его разбудила Маргарита, сказавшая, что уже десять часов и его ждет Борман. Мартин всю ночь провел в берлинском штабе СА и уехал с прибытием туда Рема, всегда косившегося на «шпиона» и фыркавшего в его сторону, в особенности в отсутствие Гитлера и Гесса. Сам фюрер с соратниками должен был прибыть в Берлин только вечером, а ситуация между тем вызрела настолько, что «ягодки (так выразился примчавшийся в столицу гауляйтер Геббельс) уже начали выбрасывать семена».

Главная опасность дня заключалась в том, что штурмовики с Северо-Востока наводнили город и чувствовали себя его хозяевами, а баварские и кельнские, верные фюреру отряды находились еще в пути. Геббельс, на время оставивший свои любовные переживания, метался по Берлину, пытаясь отдавать приказы, — его всюду встречали по-дружески, наливали пива, хлопали по плечу и… не слушали. В памяти Иозефа еще свеж был августовский позор, когда ему пришлось вызвать полицию, чтобы выгнать пьяных погромщиков из здания штаба. Тогда, в конце лета прошлого года, мятежники все же встретили жесткий отпор дюжих эсэсовцев, своротивших не одну челюсть поборникам социализма. Но тогда гиммлеровских «преторианцев» было слишком мало, и они не могли долго обороняться от наседающих штурмовиков.

Сейчас Геббельс очень надеялся на поддержку СС, по крайней мере, до подхода кельнских и мюнхенских отрядов, и не понимал, отчего Гиммлер держит себя так, точно принципиально не желает становиться на чью-либо сторону.

— Вы с кем, Генрих? Где ваша хваленая гвардия? И откройте мне наконец секрет вашей невозмутимости — я в ней чрезвычайно нуждаюсь! — не выдержал Геббельс, наблюдая, как рейхсфюрер рассылает агентов по бурлящим с утра пивным.

Гиммлер блеснул на него стеклами круглых очков в металлической оправе и повел плечом.

— Я всегда с фюрером, господин гауляйтер, и только с ним. Все мои люди на своих местах, а моя невозмутимость, если таковая и присутствует, — лишь от сознания исполняемого мною долга.