Звериный подарок - Юлия Шолох

— Нет!

— Раздевайся. — Угроза в полурычащем голосе заставляет меня отступать в угол.

— Нет!

Больше он ничего не говорит, сняв последнее, стремительно приближается, хватает за плечи и швыряет на кровать. На живот, тут же придавливая рукой в спину, а после залазит и садится сверху. Тяжело дышать, Радим стаскивает с меня обувь, но одежду так не стянешь. Тогда он быстро переворачивает меня на спину и, пока я не успела ничего сделать, прижимает рукой за горло к кровати. Я цепляюсь за руку, мешающую дышать, и извиваюсь так, будто от этого зависит моя жизнь, но он сильнее. Намного сильнее. Стаскивает с меня одежду ниже пояса. То, что меня не мешает помыть, его, похоже, совсем не заботит.

Его рука ложится на живот и таким простым прикосновением мгновенно заставляет обо всем забыть. Как ожог, как раскаленное клеймо, как метка вечной принадлежности своему волку, рука толкает меня, погружает и удерживает в самой глубине любви, которую так и не удалось задавить. Что там задавить, даже приглушить хотя бы немножко!

Я вижу над собой его лицо и понимаю — он не может разжать руки и меня отпустить. Как бы того ни хотел. Та сила, что до сих пор сжигает меня изнутри, его уже сожгла до пепла. Если он отступит, то его сердце остановится, оно хочет этого, потому что стремится к покою.

Разве это не то, в чем убедиться для меня было важнее всего на свете? Знать, что он рядом — и никогда больше не окажется далеко.

Он входит в меня одним резким движением, так и не убрав руки с горла, но теперь этот жест — заторможенная ласка, потому что пальцы не давят, а гладят. Внимательно смотрит в лицо черными матовыми глазами. Как нарисованными.

Через некоторое время я уже не могу сопротивляться. И не хочу. Он спокойно и медленно снимает с меня последнюю одежду.

Его запах. Его губы. Дыхание. Не знала, что настолько соскучилась по нему, по такому сладкому теплу, по таким знакомым движениям, по всему, что он делает. Что вообще можно так соскучиться.

Периодически я пытаюсь отодвинуться, но он начеку. Держит меня в тисках, не отпуская ни на секунду, часа два, не меньше, и за все время мы не произносим ни слова. Когда в конце концов разжимает руки, то сразу поднимается и начинает одеваться, а я все так же лежу на кровати, не в силах пошевелиться.

Уже уходя, на пороге, он говорит, не оборачиваясь:

— Ты так любишь делать… больно. Может, тебе хочется такого?

И хлопает дверью.

Мой вожак… Кто там считает, что он сломался? Глупцы. Даже я… люна-са его не сломала, а ведь это много значит.

Не знаю, отчего тело ломит. От боли, синяками рассыпавшейся по телу, или от наслаждения, пришедшего вместе с ней. Рахитичная нега. Чахоточная страсть. Больная любовь, такая же, как мы сами. Запястья почти синие, и ребра, я точно слышала, пару раз хрустнули. Не поломал бы.

Это было похоже на насилие. Я приняла бы это за насилие, если бы не некоторые мелочи. Они проявляются перед моими глазами, наполняя сердце давно забытой нежностью. То, как он прикасался к моей щеке кончиками пальцев, легко и быстро. То, как прижимался на мгновение губами к шее у границы волос. То, как ослаблял захват, когда замечал, что держит слишком крепко.

Стук его сердца, которое хотело замереть в тишине и покое.

Моя любовь… Обреченная с самого сначала из-за желания расы дивов получить себе чужие земли. Мы не можем быть счастливы.

Алый амулет, так и висящий на шее, отлично смотрится рядом с синими пятнами, оставленными его руками.

Как же ему хватило сил меня отпустить?

Нет, это еще не все! Тут в комнате все на местах. Моя старая одежда, чистая, аккуратно висит в шкафу. Хорошо, что у них такие простые платья, непохожие на мудреные орудия пыток, которые надо натягивать вчетвером, как у людей.

Надеваю первое попавшееся серебристое платье. Куда дели мои туфли? Вот, внизу стоят.

Я так давно не спала… Неважно. Иду по коридору к его комнате, распахиваю незапертую дверь. Раскрытая настежь дверь может привлечь ненужное внимание, прикрываю и осторожно задвигаю засов. Радим сидит близко к камину, глубоко откинувшись в кресле, опять этот огонь, сколько от него воспоминаний. И наша первая ночь… и остальное.

Я опускаюсь на пол, прижимаясь спиной к его ногам. Пламя завораживает, бушует в тесной клетке камина, грозясь вырваться и сжечь всю жизнь вокруг. Или полужизнь, огню все равно.

— Не сиди на холодном, — говорит Радим, вытаскивая из-за спины подушку.

Хорошо, пусть будет подушка, сажусь на нее, так и не отрываясь от огня. Когда смотришь на горящий огонь, очень легко ни о чем не думать. Радим говорит:

— Помнишь тот день, когда мы встретились на озере? Я звал тебя, и ты впервые пришла. А потом сбежала. Думаешь, тебе одной не нравилась вся эта мутотень с люна-са? Я тоже был не в восторге. На мне страна, от которой враги не просто хотят урвать кусочек, а сожрать быстро и целиком. И враги весьма серьезные. Политика вся эта изматывающая, долг перед народом. Братья сбежали, мать… Ей все равно. Отец… уставший. Три года напряженной работы, только чтобы не потерять позиций, о движении вперед и речи нет. Выдалась пара дней, чтобы просто отдохнуть, развеяться, и на тебе — люна-са! Думаешь, я не сопротивлялся? Ты тогда убежала, я разозлился. Почему какая-то девчонка теперь стала моей половиной? Кто сказал, что не может быть других женщин? Я был очень решительно настроен, вернулся в дом, нашел девушку, похожую на тебя. Попросил смыть всю краску, распустить волосы и убрать всю эту вульгарную одежду. Я заперся с ней в самой простой из комнат и сделал все, что доставляет женщинам удовольствие. И знаешь, физически-то все шло, как обычно. Она извивалась подо мной, я вряд ли бы ошибся, ей нравилось. Вот только я… ничего не чувствовал. Совсем ничего. Смотрел на ее странные телодвижение и не понимал, зачем это нужно. Единственное, что почувствовал, — злость на нее, дикую, неконтролируемую ярость за то, что это не ты. А ведь за пару дней до этого все было нормально. Вот в тот момент я и понял, что ты — мое проклятие. Поднялся да ушел. Все, Дарька, про женщин я закончил, можешь больше не пытаться оторвать от меня кусок.

И когда я, интересно, вцепилась в его ногу ногтями? На пальцах кровь, на его лодыжке — четкие следы ногтей, тонкие кровавые дорожки ползут вниз по ступне. Пальцы не хотят разгибаться, так, сложив одну руку в другую, прижимаю их к животу.

— Я же знаю, Дарька, все. И о мари этой тоже. Ты думаешь, слова просто словами остаются, ведь ты видела. Не знаю что, но ты это помнишь. Не можешь забыть, так?

— Да, — шепчу, уткнувшись лбом в его колено.

— И это страшно. Что же теперь делать?