Женский хор - Мартин Винклер

Джинн еще не приехала, а многие пациентки уже были на месте. Некоторые были знакомы; те, что уже приезжали сюда, стали говорить о докторе Карме. Они отмечали, что первый раз с ним всегда страшно, из-за его бороды с проседью и растрепанных волос (повторяю, я тебя слышу, просто хочу тебе все это рассказать, хорошо?), но после того, как первое впечатление проходит, оказывается, что он очаровашка, что он не кусается, — короче, они несли эту чепуху и вздор, который мне приходится выслушивать по телефону и из зала ожидания. Иногда мне даже хочется услышать жалобу, услышать, что ты был недобр с пациенткой, не слушал ее, не принимал всерьез, потому что это, в конце концов, утомительно: слушая их, начинаешь верить, что ты само совершенство, и когда я слышу их болтовню, меня распирает желание сказать им: «Знаете, его благоверная совсем с вами не согласна, вот только на прошлой неделе…» Как это? Конечно, не решусь! Я постесняюсь! Что, «уважение к частной жизни»? Я уважаю их жизнь! Но твою жизнь и жизнь твоей крали / той, с кем ты живешь / твоей принцессы / той, чьим мужчиной ты являешься / хо-хо-хо… Да. Это точно, это был бы дурной вкус. Но, в первую очередь, это было бы непрофессионально, а ты меня знаешь. Не так ли? Ну вот. Как раз в тот момент, когда мне жутко надоело слушать, как они тебя расхваливают, как будто ты мессия, да еще с самого утра, я увидела, как вошла маленькая Джинн, взбудораженная и мрачная (знаю, я говорила, что она счастлива, но это было позже, пожалуйста, прекрати меня перебивать и попробуй следить за моим рассказом, хорошо?). По-моему, уж можно потрудиться и выслушать подробный отчет, который подготовила для тебя твоя великолепная сотрудница / ассистентка / секретарша. Ты вообще меня слушаешь? Хорошо. О чем я? Ах, да: маленькая Джинн вошла, выглядела она… растерянно. Я сказала ей, что ее с нетерпением ждут, и, чтобы посмеяться (я как раз вспомнила о твоем замечании в понедельник утром), добавила, что по понедельникам у нас День хиджаба. Мне просто захотелось посмотреть на ее реакцию. Я? Нет, вовсе нет. Не знаю, откуда ты это взял. Но она, это невероятно, она не только и глазом не моргнула, хотя я ожидала, что она сделает вид доктора всезнайки в очках, знаешь, тот вид, с которым она расхаживала перед нами весь первый день и половину второго дня, пока ты ее не одернул. Да, знаю, ты говорил, что это она тебя одернула и что это пациентка открыла ей глаза, но это неважно. Важно то, что, если бы она сюда не пришла, у нее всегда был бы поднят воротничок, в зубах скальпель, а на хирургическом колпаке неоновыми буквами написано «Будущий-Профессор-Этвуд». Представь себе, она и не подумала сделать такое лицо, когда я наврала ей про «День хиджаба», напротив, она выглядела озадаченной, и, поскольку я подсыпала в хорошо промасленные пружины ее первоклассного мозга горстку песка, она перестала думать, отключилась, помчалась надевать халат, и, когда через три минуты вернулась, у нее было уже совсем другое выражение лица, как будто она увидела призрак или Деву Марию… или как будто выиграла миллион и никак не может это осознать… Сейчас, рассказывая тебе об этом, я вспоминаю, что такое же выражение лица было у меня, когда я объявила отцу своей дочки — нет, я в тот день себя не видела, но я думаю, что у меня было именно такое выражение лица, — что я беременна, и он вытаращил глаза — я представила, как он удирает как Бип-Бип, а я, Койот[54], парю над бездной несколько секунд и вот-вот упаду на остроконечный пик и разобьюсь — в этот момент он отвечает, что любит меня, и я, сердито, Какое это имеет к этому отношение? — и он треснувшим голосом: Прямое! Я тогда и подумать не могла, что через двадцать лет — нет, я ни о чем не жалею, — да, даже зная, что он бабник, впрочем, все это знают и принимают это, даже его дочь, и потом, поверь мне, я внимательно за ним наблюдаю. Но, пожалуйста, прекрати постоянно переводить разговор в другое русло… что значит, это я? — что, «у нее было такое выражение лица, какое было у меня, когда я…»? Но это вовсе не отступление! Это как раз то, что я хотела сказать! Ты прекрасно знаешь, я всегда говорю то, что хочу сказать, даже когда отступаю, как ты говоришь. Тебе бы пора уже знать, что отступление в речи не препятствует ходу женской мысли, это его обязательный элемент, незаменимый для концептуальной обработки женского мозга, который, как известно, является многозадачным… Что? Как это — «где я это прочитала»? Я это только что придумала!!! Видишь ли, ты начинаешь меня раздражать, и я уже думаю, не стоило ли мне в то утро, когда тут была Джинн, порадоваться полному отсутствию мужчин в отделении, особенно видя ее взгляд, невероятный взгляд, который был у нее, когда она выходила из зала ожидания за спиной первой пациентки. Это был взгляд женщины… да, я уже знала, что Джинн — женщина, а не бесполый гений, вышедший из волшебной лампы, но я так и не договорила то, что хотела сказать, дурак! — взгляд женщины, которой хорошо. Изумительно. Великолепно.

И это было только начало.

Позже в то утро, выходя из кабинета после каждой консультации, она подходила к стойке, чтобы положить карту, наклонялась ко мне и говорила со мной. Обращалась ко мне на «ты»!!! Я подумала: «Она что, напилась?», но я прекрасно видела, что что-то произошло. Она была возбужденная и как будто удивлялась тому, что находится здесь, что чувствует себя нужной! Знаешь, я никогда не чувствовала себя такой нужной, даже после всех процедур, которые мне доверяли провести. Я работала с расширителями, компрессами и кетгутом, в первый же день, войдя в операционную, я подумала, что здесь хотела бы провести всю оставшуюся жизнь, я искренне думала, что больше нигде не смогу быть счастливой, о хирургии я мечтала с тех пор, как мне было… Это несложно: когда я была совсем маленькой, в три, четыре года, мой отец (кстати, это был первый раз, когда она заговорила об отце, было ощущение, что он последний мерзавец, а в то утро ее глаза горели каждый раз, когда она о нем говорила) всем рассказывал, что я наложила шину плюшевому мишке и попросила иголку с ниткой, чтобы починить платье одной куклы, сказав, что на нее напал дракон, но она спаслась, и я должна все привести в порядок, потому что я сируг (мило, правда? Мне это показалось очень милым, она старалась повторить это слово в точности так, как произносила его в детстве), таким образом, находиться среди инструментов было моей всегдашней мечтой, которая со временем только крепла. Однако впереди меня ждали годы каторжного труда, потому что ты прекрасно знаешь, как думает большинство хирургов: сама мысль о том, что в операционную войдет баба, кажется им не просто ересью, а абсурдом, мерзостью, чудовищным преступлением против природы, если бы ты только знала, какие глупости я слышала из уст преподавателей: «Хирургия в опасности, сейчас половина моих интернов — женщины», — клянусь, он не шутил, или вот такие похабные слова: «В операционной и без того достаточно крови, зачем еще впускать сюда матку на шпильках?», и намеки на то, что ты недостаточно сильна, чтобы распилить бедро, что ты бегаешь писать в четыре раза чаще мужиков, что, ничуть не заботясь о коллективе, возьмешь да и родишь малыша, — видишь, это самый настоящий бред. Мне на это наплевать, меня предупреждали, я уже читала и слышала все, что имеется на этот счет, и неважно, сколько раз меня оскорбляли и пакостили мне просто потому, что я — женщина… Я подготовилась, всегда нужно быть готовой, женщины не только больше работают, но и планируют, предвосхищают, просчитывают (и наши расчеты повергают мужиков в священный трепет). И вот они, решив тебя подразнить, задают тебе вопрос о какой-нибудь передовой технологии, вопрос, который сами считают неразрешимым, — и ты поджидаешь удобного случая, чтобы с ними расквитаться, ты наносишь им удар прямо в рыло — например, статью по этой теме, которую ты выписала раньше них, — и добиваешь их, говоря: «Я не стала делать для тебя перевод, тебе даже на французском будет сложно». Им неловко, они не могут влепить тебе затрещину, как мужику, они не могут разозлиться — это слишком красноречиво будет свидетельствовать о том, что им больно и противно, — поэтому они презрительно улыбаются (а сами поджали хвост за ширинкой), а потом важно расхаживают перед тобой и дразнят тебя, собравшись в маленькую группу и вооружившись банками с пивом. Они говорят, что, чтобы быть такой же жесткой, нужно, чтобы у тебя был недотрах или быть лесбиянкой, и что, если тебе сделают кариотип[55] и обнаружится, что у тебя яйца вместо яичников, они оставят тебя в покое. А ты упрямо идешь вперед, к должности, о которой всегда мечтала, зная, что если ты ее получишь, то именно потому, что ее заслужила. Теперь ты понимаешь, что, когда меня направили сюда (и тут она рассказала мне все, о чем ты и сам догадывался, о произошедшей с ней перемене, о разочаровании — короче, ты сам все это знаешь), я очень нервничала, была очень несчастна, очень pissed-off[56], как говорил папочка (да, да, она так и сказала — «папочка»). Оказавшись здесь, мне захотелось очутиться в другом месте, уйти, создать впечатление самого неприятного человека, чтобы меня выгнали, а потом… А потом Карма… никак не могу сказать Франц, понимаешь, не знаю, как у тебя получается называть его по имени, я никогда не смогу, у меня будет ощущение, что я недостаточно уважительно к нему отношусь (я улыбнулась, но ничего не ответила, дав ей продолжить), но я знаю, что во многих отношениях я скованна, понимаешь, когда я пришла сюда, все — Карма, и ты, и женщины, особенно женщины, — вы меня не отвергли. Я знаю, что вначале вела себя отвратительно, и потом, ты знаешь только то, что ты видела, слышала, но если бы ты знала, Алина (тут со мной что-то произошло, потому что она в разговоре со мной впервые произнесла мое имя, не просто чтобы меня позвать, и у меня создалось впечатление, что она разговаривает с сестрой или подругой, хотя в первый день я и представить себе не могла, что у такой, как она, могут быть подруги), если бы ты знала, что у меня тогда творилось в голове, ты бы вышвырнула меня вон немедленно, уверяю тебя. Но нет, Карма решил меня не выгонять и не менять на другого интерна, а женщины, не знаю, что они во мне нашли, но некоторые… что до тебя, то я видела, что ты меня терпишь, и теперь я хочу сказать тебе спасибо, потому что, видишь ли, я считаю, что ты все сделала правильно (тут я подумала, что если наша лучшая ученица признала мои достоинства, я ради такого случая попрошу у начальника отделения — за неимением прибавки к зарплате, что не в его компетенции, — изменить мне условия работы… Нет, я еще не составила список требований, но не волнуйся, ты увидишь его на своем столе уже завтра утром), потому что на твоем месте, видишь ли (сказала она, и в ее глазах мелькнула растерянность), я не знаю, как бы выдержала все это, — и тут я не смогла удержаться и ответила: «Честно говоря, я и сама не знаю, как я это выдержала!» Мы посмотрели друг на друга и разразились таким диким хохотом, что женщины, сидевшие в зале ожидания, тоже засмеялись и пришли посмотреть, что тут смешного, и, увидев их (о, я плачу…), мы вдруг вспомнили об их существовании (простите…) и что все же нужно (да, знаю, это заразно, тем утром это длилось двадцать минут), чтобы Джинн немного поработала, и тогда… Тогда… Подожди, дай мне дух перевести… Тогда она пошла за следующей пациенткой, но все еще продолжала смеяться, даже когда впускала женщину в кабинет, а я все никак не могла угомониться и прыскала со смеху. Несколько раз через перегородку до нас доносился их смех, и, услышав его, женщины в зале ожидания и я за своей стойкой тоже начинали смеяться.