Детектив и политика - Устинов Питер

— Это не один, а два вопроса. На первый ответить легче, чем на второй. Я не издал этот роман вовремя, потому что считал не только его публикацию, но и, если хотите, само его сочинение преждевременным, а публикацию — так и опасной, ввиду его бесстыдного автобиографизма, укромности признаний и сокровенности мыслей. Политическая погода на русском дворе стояла тогда студеная, а герои "Романа с эпиграфами" — даже те, что помечены только именами либо инициалами, без фамилий, легко разгадываемы, а потому были уязвимы. Я подчеркиваю: были.

— Вы хотите сказать, что гласность повлияла не только на русскую литературу в пределах СССР, но и за его пределами?

— Несомненно. Ведь безопасность нынешней публикации "Романа с эпиграфами" для тех его героев, кто живет в СССР, — это ее условие, а не причина, которая состоит в том, что именно сейчас, в эпоху так называемой гласности, и началось соревнование двух русских литератур. Я говорю не об эмигрантской и советской — ведь были писатели, у которых эмигрировали их книги, а сами они продолжали жить в своей стране: тот же Фазиль Искандер, к примеру, либо ваш однофамилец Венедикт Ерофеев. Я говорю о литературе разрешенной и литературе свободной. В конце концов, и "Роман с эпиграфами" Написан в Москве. Когда я его писал, мною двигало в том числе желание восстановить попранную справедливость: страницы, посвященные Бродскому, написаны не о всемирно известном писателе, но о литературном отщепенце.

— Отсюда авторский напор, необходимость в котором теперь отпала?

— Верно — Нобелевская премия досталась не официальному советскому писателю, все равно кому, но — рыжему изгнаннику. Не в первый раз: за исключением Шолохова, три других русских лауреата также находились за пределами советской литературы: Бунин жил во Франции, Солженицын живет в Вермонте, а Пастернака советская пропаганда обзывала "внутренним эмигрантом". Вполне справедливо, кстати, только это следует поставить ему не в упрек, а в заслугу. Так вот, как это ни парадоксально прозвучит, но именно гласность, уничтожив границу между литературой разрешенной и литературой свободной, положила не конец их соревнованию, а начало. "Роман с эпиграфами" может принять участие в этом соревновании, по крайней мере, на равных. Ведь это соревнование не групп, а индивидуальностей.

— Так или иначе, вы устроили своему роману проверку временем длиной в 15 лет. Вы уверены, что "Роман с эпиграфами" выдерживает это испытание?

— Помните, что говорил Уильям Блейк? Вечность влюблена в произведение времени! А о том, что мой роман не устарел, свидетельствует полемика, которая разгорелась вокруг напечатанных из него глав, и сейчас, когда "Роман с эпиграфами" издан целиком, пошла по второму кругу. Главная претензия, как я понял, даже не к самому роману, а к факту его публикации: мне отказывают в праве на собственное мнение, которое я не должен иметь, а коли уж имею — не должен нигде высказывать. Подразумевается, по-видимому, что если я продержал свой роман пятнадцать лет в столе, то почему бы ему не застрять там навечно? Я знаю людей, которые предпринимали усилия, чтобы публикацию "Романа с эпиграфами" отменить — будь на то их воля, они бы его и вовсе уничтожили. А может быть, и в самом деле надо было дождаться смерти всех его героев, включая автобиографического, и опубликовать роман посмертно? Одно могу сказать со всей определенностью — затолкнуть его обратно в чернильницу я уже не смогу. А потому и в моем архиве ему больше не место.

Кстати, дважды, не сговариваясь, английский и русский наборщики опубликованных в периодике глав из "Романа с эпиграфами" слово "эпиграфы" заменили на "эпитафии" — я вовремя заметил ошибку и исправил ее: менее всего я хотел бы, чтобы "Роман с эпиграфами" превратился в "Роман с эпитафиями". Потому хотя бы, что заинтересован в его прежних героях в качестве будущих читателей, и, предвидя бунт персонажей, всячески бы его приветствовал.

Это кок у Пиранделло — "Шестеро персонажей в поисках автора". А вы не боитесь, что ваши герои вызовут вас на дуэль либо начнут против вас судебное преследование? И не только герои, но и их поклонники — они наверняка Обидятся за своих кумиров. Скажем, поклонники Александра Кушнера, которому противопоставлен в "Романе с эпиграфами" Иосиф Бродский. Или литературный скандал входит в ваш замысел?

— Когда я писал роман, менее всего я думал о скандале. Мне казалось, что настал момент истины, и я должен выложиться весь, какой я есть. Хотя литературного скандала я не боюсь — в конце концов, такие скандалы в контексте литературы. Примеров множество: скажем, "Бесы". В одном месте я характеризую "Роман с эпиграфами" как "производственный роман о двух поэтах и одном критике". В другом упоминаю название знаменитой книги Анатолия Мариенгофа для определения собственного жанра: "роман без вранья" — без вранья, и тем не менее роман! С ссылкой на Мандельштама скажу, что работал не над воспроизведением, а над отстранением реальности.

Время сгладило былые конфликты — готовя "Роман с эпиграфами" к изданию, я сам перечел его вчуже, даже его автобиографический герой показался мне странен, я не всегда узнавал в нем себя. Как тогда, так и теперь я не думаю, что прав всегда авторский персонаж, а не его оппоненты, а потому старался не злоупотреблять правом мемуариста быть положительным героем собственных воспоминаний. Наоборот, изображая себя, я хотел вывести на литературную сцену скорее антигероя, чем героя. "Роман с эпиграфами" был написан "враждебным словом отрицания", с преувеличенным чувством собственной вины, с болезненным ощущением своего еврейства — скорее, как синонима изгойства и отверженности, в цветаевском смысле, а не как национальной принадлежности. Вообще, главный герой этого романа — он же автор — не Владимир Исаакович Соловьев, а Владимир Исаакович Страх. Ощущение страха и бессилия перед КГБ проходит сквозь весь роман, однако само его написание есть преодоление этого страха. В интервью, которое я дал в Москве Дэвиду Шиплеру и которое было опубликовано весной 1977 года в "Нью-Йорк таймс", я так объяснил происшедшую со мной в процессе писания "Романа с эпиграфами" перемену: "У каждого человека есть своя норма, своя квота страха. Как долго человек ни спит, он все равно должен рано или поздно проснуться. У меня была своя квота страха, и я ее использовал до конца".

— Свой ленинградский страх вы изжили уже в Москве. Может быть, это связано также с переменой места? Ведь даже в самые глухие годы — я имею в виду закатную пору брежневского правления — здесь были иностранные корреспонденты, а в Ленинграде в случае чего и обратиться было не к кому — не докричишься. Кому бы вы там сообщали о том, что вы использовали свою квоту страха?

— Вы правы — некому! Если бы не переезд в Москву. — хотя точнее это назвать бегством из Ленинграда — никакого "Романа с эпиграфами" я бы не написал, а уж тем более не вступил бы на опасную в то время стезю политической деятельности.

— Вместе с вашей женой и будущим соавтором написанных уже в Америке политологических исследований вы порвали с официальной литературой, открыто выступили против антисемитизма и цензуры и, наконец, образовали первое в советской истории независимое информационное агентство "Соловьев-Клепикова-Пресс", чьи бюллетени широко печатались в западной прессе. Почему этот диссидентский период оказался таким коротким — через полгода вы были уже в Нью-Йорке?

— Я вообще из породы спринтеров, что, скорее всего, нас и спасло. Когда начались анонимные телефонные звонки и прямые угрозы, мы предпочли уехать. Выбор у нас был не так чтобы очень велик — насильственный выезд на Восток либо добровольный на Запад. Мы выбрали последний, о чем я ни разу еще не пожалел.