Детектив и политика - Устинов Питер

Появился он так же неожиданно, как исчез, — спустя полтора месяца. Обросший, молчаливый, без объяснений — и забился в свой угол за ширмой, который на самом деле был сегмент, а не угол. А через два дня во всем признался Тимуру. Учитель нас немедленно собрал. Наташа тоже присутствовала.

Тимур напомнил о нашей изначальной клятве — ничего друг от друга не скрывать, интересы нашего братства превыше личных (для него это так и было, для него одного). Он спросил, есть ли у нас в душе или на памяти хоть что-то, что мы скрываем. Мы молчали. Тогда он стал спрашивать каждого по отдельности, и каждый ответил, что есть.

— Меня не интересуют ваши сердечные тайны. Вы знаете, что я имею в виду. С кого начнем? — спросил он и, выждав секунду-другую:

— С меня, — и рассказал нам о вызове в КГБ.

Дело в том, что трое из нас — Тимур, Саул и Кирилл — подписали так называемое "шахматное" письмо в защиту политзаключенных, и вот теперь всех 64 подписантов стали разными способами и в разных организациях шантажировать. Я оказался не у дел, чему поначалу огорчился, так как меня просто не сочли достаточно известным, чтобы предложить подписать это злосчастное письмо: подписи под ним были своего рода доской почета нашей отечественной литературы. Но в КГБ этого не знали и решили, что я смалодушничал плюс, конечно, что я русский, в то время как среди подписантов было, как всегда, много евреев. Короче, меня единственного вызвали в гебуху, чтобы морально поддержать, и предложили более тесное сотрудничество, а когда я отказался, пригрозили остановить книгу стихов. Но я понимал, что со мной они блефуют — слишком заняты теми, кто подписал письмо, а не теми, кто его не подписывал. Между прочим, то, что мне не дали его подписать, — чистая случайность, так как к тому времени уже был опубликован в "Новом мире" мой цикл "Похвала тирану", который вызвал такую полемику в нашей обычно бесполемичной печати. Вообще, они грубо работают и мало что знают — меня удивило не их предложение, а их предположение, что я могу стать стукачом в нашем литературном квартете.

Тимуру же этого не предложили.

На душе в эти дни у меня было прескверно.

Почему не поделился с Учителем? Да потому что с меня взяли расписку о неразглашении! Как выяснилось, с остальных тоже — вот мы и молчали.

От Тимура потребовали, чтобы он снял свою подпись с письма 64-х. Тимур обещал подумать.

Саулу сказали, что его караимский эпос будет напечатан в журнале — пусть немедленно откажется от издания в "Посеве".

Хуже всего — с Кириллом, у которого не было московской прописки, — угрожали насильно выслать и навсегда запретить въезд в столицу.

Как и мне, ему напомнили, что его занесло в чужую компанию, — хоть и не русский, а все же славянин (про его осьмушку они не знали — еще одно доказательство их невежества и непрофессионализма).

— Так и сказали — ты же среди них белая ворона. И про то, что все меня презирают, как недоучку…

Когда он это выпалил, я взглянул на Наташу.

— А ты им что? — спросил Учитель.

— Послал подальше.

— Так прямо и послал?

— А как еще? Видано ли, чтобы человек сначала подписал письмо, а потом снимал свою подпись! Да что мне, выскрести ее, что ли? Что написано пером, не вырубишь топором. Я им все это спокойненько выложил, а они продолжали давить. Ну, я их и послал.

— А они? — спросил Саул.

— Почем я знаю. Послал и ушел. А так как они угрожали, решил скрыться — за полтора месяца всю Русь исколесил. По пути роман придумал.

Мы смотрели на Кирилла с восхищением и завистью. Я — уж точно. Да и Саул, думаю. Тимур несколько раз от удовольствия облизнулся. Была у него такая привычка — облизываться от удовольствия. Вот, мол, не зря я этого увальня пестовал, и Тимур несколько раз многозначительно поглядывал на Наташу — значит, помимо прилюдной травли Кирилла Наташа еще, возможно, наговаривала на него отдельно Тимуру.

В этот вечер она молчала как рыба.

А на следующий день позвонили из Склифосовского и сообщили, что к ним в отделение доставлен Кирилл, сбитый на Ленинградском проспекте. Машина умчалась, шито-крыто, ничего не докажешь, но мы понимали, что это, скорее всего, месть Кириллу, а нам предупреждение. В эти же дни был смертельно ранен Костя Богатырев, когда вышел из лифта с ключом от своей квартиры. Первым капитулировал Саул, ссылаясь на беременность жены: оказался на редкость хорошим семьянином. В "Литературке" опубликовали его письмо в "Посев" с просьбой не печатать его книгу. Потом Тимур снял свою подпись, и никто его за это осудить не посмел — он свою норму выполнил, двенадцать лет отбарабанил. Не стану гадать, как бы поступил я на их месте, но в моей ситуации отступать было некуда, да меня больше и не беспокоили. Даже предложили как неподписанту пойти в "Дружбу народов" редактором в отдел поэзии, и я согласился, за что сразу же был осужден либералами, а кое-кем и заподозрен: подозреваемые всегда подозрительны. Денно и нощно дежурили мы у постели Кирилла, поправлялся он медленно — были сломаны два ребра и левая нога, но самое опасное — поврежденное ребро насквозь прошило легкое. Как раз тогда мы узнали, что на Западе вышел его "Дон Кихот" — на русском, а готовилось еще и немецкое издание. Западное радио трубило о нем как о главном диссиденте среди писателей, к тому же жестоко пострадавшем за правду.

В его книге тоже была глава о Сталине — Дон Кихота арестовывают в Москве и привозят в Кремль на очную ставку со Сталиным. Впоследствии именно эта глава окажется в центре внимания на Западе, хотя сталинский кусок у Саула куда интереснее, но цензура в последний момент вымарала его из новомировской публикации, да и вообще здорово потрудилась над книгой. По слабости, Саул на все это пошел — так ему хотелось напечатать свой эпос у себя в стране. Тимур его всячески в этом поддерживал.

— Надо уметь жертвовать частью, чтобы сохранить все остальное.

Вот и получилось, что Кириллов "Дон Кихот" вызвал скандал и принес ему всемирную славу, а иронический сказ про караимов, искромсанный и кастрированный, прошел, считай, незамеченным. Выйдя из больницы, Кирилл пошел на дальнейшую конфронтацию с Советской властью, делал заявления в защиту Сахарова, Солженицына, даже крымских татар. Последнее он предложил подписать Саулу, но Саул отказался, сославшись на то, что были случаи, когда татары выдавали караимов немцам под видом евреев. А потом Саул попал в психушку и на некоторое время отключился от нашей реальности. Я бы даже сказал, что сделал он это если не с удовольствием, то с несомненным облегчением. Он явно запутался в жизни, что-то в нем надломилось. И вся эта история с Саулом случилась сразу же после того, как Кирилл увел Наташу.

Из Наташи вышла бы замечательная сиделка, идеальная сестра милосердия. Кирилла выходила она. Вся преобразилась — ничего от прежней назидательной, насмешливой, честолюбивой женщины, полная самоотдача, все свободное время проводила у постели Кирилла. Но как только дело пошло на поправку, к Наташе стал возвращаться ее прежний апломб, а когда Кирилла привезли домой, она возобновила свои атаки с удвоенной силой, невзирая на его хромоту и общую слабость, была беспощадна, ехидна, насмешлива — что с ней творилось, одному богу известно. И так продолжалось до самого их ухода от Тимура, которому все мы очень сочувствовали.

Учитель, однако, повел себя странно. Я перестал вообще что-либо понимать.

— Если бы ты знал, как они страдают из-за всего этого, — сказал он мне спустя месяц после их ухода.

И еще через некоторое время:

— Ведь им совсем негде жить — ютятся по углам у своих новых знакомых, диссидентов.

Ни дать ни взять, исусик какой-то. Я рассердился — за него тут переживаешь, стихи вот сочинил по случаю, Саул — тот вообще на этой почве свихнулся, а Тимур, вместо того чтобы самому страдать, за них переживает!

— Ты бы им еще свою комнату предложил! — сказал я ему.